Журнал «Юность» №07/2025 - Литературно-художественный журнал

а тут захихикал в ладонь, словно старался, чтобы его никто не услышал. Раньше нам никогда не приносили телеграмму, и мне стало интересно, как она выглядит. Я быстренько утер лицо полотенцем и с улыбкой вышел на кухню. Отец стоял у окна и, судя по содрогающимся плечам, едва сдерживал смех.

– Пап? – окликнул я.

Почему-то мне представилось, что телеграмму прислали из Москвы и в ней написано, что нас с братом или всю нашу семью приглашают для съемок в кино. Может быть, в продолжении истории про Электроника или что-нибудь вроде этого. А почему бы и нет? Я часто об этом мечтал и был уверен, что для приключенческих фильмов лучше актеров, чем мы с братом, не найти. Отец обернулся и вдруг странно сморщился, будто съел ложку лимонной кислоты.

– Моя мама… умерла, – успел сказать он, прежде чем я понял, что он вовсе не смеется.

Тогда я очень испугался. Не потому, что представил бабу Маню мертвой, лежащей в гробу со сложенными на груди руками. Она жила в другом городе, и я видел ее только на фотографиях. Вживую мы встречались всего раз или два, когда я был совсем маленький. Об этих встречах остались весьма смутные воспоминания, поэтому баба Маня, откровенно говоря, никогда не ассоциировалась у меня с живым человеком. Представить ее мертвой оказалось очень легко. Но в тот день, когда пришло известие о ее смерти, я испугался не ее призрака, а вида плачущего отца. В какой-то момент он заплакал по-настоящему: с его носа капали слезы, он всхлипывал и кривил рот.

Я впервые увидел отца слабым.

В детстве самым большим моим страхом было услышать в небе гул немецких самолетов, а следом тяжелый свист падающих бомб. Так начинались многие фильмы о войне, и я часто представлял, что будет, если война однажды ворвется и в нашу жизнь. Но оказалось, что не менее страшно увидеть плачущего отца и почти физически ощутить грань, за которой на смену беззаботному, полному солнца миру внезапно может прийти другой мир – вовсе не такой, как прежний.

Баба Маня жила в далеком, сказочном городе Хабаровске. На ее похороны нужно было лететь на самолете. Я был невероятно счастлив, что отец взял меня с собой. Брату из-за школы в тот раз пришлось остаться дома. Мать собрала наши вещи в большой коричневый чемодан. Отец больше не плакал.

Сказочный Хабаровск оказался угрюмым и серым. В бабушкиной квартире на улице Большой хозяйничала женщина в темной косынке, она говорила тихо и печально, но глаза ее были сухи. Иногда она даже слегка улыбалась, обнимая вновь приходящих гостей.

Я удивлялся, что многие взрослые, заметив меня, безошибочно угадывали мое имя. «Это, наверное, Сергунчик?» – говорили они. Иногда добавляли «большой уже» или «похож». Иногда спрашивали, не помню ли я их. Я их не помнил и от этого стеснялся.

Время в квартире у бабушки тянулось очень медленно, и мне стало невероятно скучно. В квартире хранилось много старых журналов и книг, но совсем не было игрушек. Возможно, какие-нибудь игрушки лежали в той комнате, куда меня и мою двоюродную сестру Таню не пускали. Таню я тоже раньше видел только на фотографиях. Таня уже умела читать и листала книжку про лукового человечка Чиполлино, я сидел рядом и разглядывал картинки. Выходя из запретной комнаты, мужчины и женщины тихонько прикрывали за собой дверные створки и шли на кухню или в подъезд, вынимая из карманов папиросы.

В какой-то момент за приоткрывшейся дверью я заметил сидящего на стуле отца. Он молчал и смотрел куда-то в сторону. Мне захотелось рассказать ему, что с читающей не вслух, а про себя Таней мне очень скучно. Распахнув приоткрытую дверь, я увидел нескольких сидящих на стульях людей и краешек обитого красным бархатом гроба. От неожиданности мне показалось, что белое покрывало в гробу шевельнулось, и я испуганно заревел. Ко мне со всех сторон потянулись холодные руки.

С той поры моим главным страхом стали не падающие с неба бомбы, а красный бархатный гроб. Иногда мне снилась встающая из гроба старуха, и я с визгом просыпался, а потом долго лежал с бьющимся сердцем в объятиях мамы, которая всегда спешила в комнату меня успокоить. Еще я боялся наступать на еловые ветки, которые кидают на асфальт, провожая покойника в последний путь. Во дворе у нас говорили, что, если на такую ветку наступить, кто-нибудь в твоей семье непременно умрет. Я всегда старался проклятые ветки обходить, но от появления в моей жизни еще одного гроба это не помогло.

III

Если представить память в виде протянутой из прошлого веревки с прицепленными к ней фотографиями, то от глянца детских лет, где отец еще был способен удерживать на плечах маленький мирок нашей семьи, до холодного полароида первых лет ельцинских реформ и первых обманутых надежд – отрезок довольно короток. Куском мыла сила отцовского духа скользнула по этому отрезку и покинула его так же быстро, как с Сенатского дворца в Кремле спустили красное знамя, а болезнь со страшным названием «рак» сожрала моего брата.

Потеряв сразу несколько точек опоры, отец сорвался в слабость, как в разверзшуюся бездну. Впрочем, образ падающего в пропасть героя слишком красив. Оказавшись в трещине, мой родитель нелепо раскорячился и заскулил. Смерть сына, служившая в первые месяцы законным оправданием проливаемых над стаканом алкоголических соплей, вскоре стала способом их монетизации. Как не налить человеку, когда у него такая боль, как не дать в долг, когда такое горе…

В условиях свалившихся на страну рыночных отношений с работой стало туго. Спрос на рабочие руки значительно уступал предложению, поэтому директора предприятий и бугры строительных бригад не видели смысла цацкаться с ненадежными работниками. За работу нужно было держаться. Но мой отец, нелепо барахтаясь в трещине, сохранять нужную хватку не мог.

Перед собутыльниками он любил козырять: «Я сварщик шестого разряда!» И божился: «Под любое давление трубу заварю». Только никаких труб он давно не заваривал. Даже в самых мутных шарашкиных конторах его загулы не терпели. Слабость не позволяла держаться за работу, слабость постепенно отнимала все. И все же добывать на выпивку мой папаша умудрялся постоянно. После второй, третьей рюмки на его поникшем носу возникала ненадежная капля, отец начинал жалобно выскуливать имя моего умершего брата. Происходило это постоянно, вне зависимости от места употребления спиртного – на нашей ли кухне, когда мать была на смене, на скамейке среди двора или на крыльце гастронома.

Худшим вариантом я считал, когда «концерт» начинался во дворе.