«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

нас сделало счастье…» (Т. 2. С. 107). Впервые мотив зловещего превращения возникает в поэме «Вещи» (1962–1963, № 274) и время от времени напоминает о себе.

522

В обоих случаях курсив мой.

523

Очевидный источник такого понимания, ви́дения и изображения Аронзоном времени и мира – концепт «Мирсконца» Хлебникова и Крученых. Этот принцип обратимости, по наблюдению Р. Якобсона, сопоставим с «кинематографическим фильмом, обратно пущенным» [Якобсон 1987: 285]. Замечу кстати, что статья Якобсона «Новейшая русская поэзия. Набросок первый: подступы к Хлебникову» имела хождение в среде поэтов Ленинграда начала 1960-х.

524

Специально использую этот «термин» из арсенала поэтов-трансфуристов, публиковавших эксперименты Аронзона в своем журнале «Транспонанс» (№ 21, 1984). Среди подготовленных Вл. Эрлем текстов, которые могли бы быть использованы как иллюстрации приема Ры Никоновой «откус», следует назвать «гли-ала, но не ала-гли…» (1969, № 123), «глю-глю…», отчасти – «ТУШЬ» (оба последних в Собрании произведений не опубликованы). Если приведенные примеры и не точно соответствуют работе приема «откус» (затруднительно установить, от какого целого слова «откусывание» было произведено), то исходные слова предощущаются, так что здесь мы имеем дело с каким-то промежуточным случаем, тяготеющим к зауми.

525

В первой типографской книге Аронзона [Аронзон 1985: 40] «Пустой сонет» напечатан в традиционной форме, с соблюдением английского типа 14-строчника: 4+4+4+2. Такой же вариант повторен в книге «Смерть бабочки» (М.: Gnosis Press & Diamond Press, 1998. С. 140).

526

Не исключено, что на рассматриваемую организацию стихотворной речи Аронзона повлияла мысль А. Блока, выраженная им в декабре 1906 года: «Всякое стихотворение – покрывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти слова светятся, как звезды. Из-за них существует стихотворение. Тем оно темнее, чем отдаленнее эти слова от текста. В самом темном стихотворении не блещут эти отдельные слова, оно питается не ими, а темной музыкой пропитано и пресыщено. Хорошо писать и звездные и беззвездные стихи, где только могут вспыхнуть звезды или можно их самому зажечь» [Блок 1965: 84].

527

Учитывая отношение Аронзона к использованию местоимения «я» и осознанную им двусмысленность говорения о себе как о мертвом, можно предположить, что между словами предложения «я мертв» поэт угадывал бездну молчания. Такая бездна открылась и Гамлету, о чем он сообщает в своей последней реплике: «Дальнейшее – молчание».

528

Душа в мире Аронзона принимает разные обличия, то произрастая наподобие растения («корнями душ развалива<ется> труп»), то становясь неотличимой от тела («труп души»). Не пытаясь отыскать мифологические истоки такого понимания души или пантеистических ассоциаций с ним, замечу только, этим словом поэт отмечает замкнутый на самом себе мир. Кроме того, данное поэтом определение Михнову «…стал раньше времени душой» позволяет заключить, что Аронзон, остроумно обыгрывая характерные для классической русской литературы оксюморонные названия («Мертвые души», «Живой мертвец», «Живой труп»), создает ситуацию жизни души вне тела до смерти. Такое существование души не может быть не только «портретировано», но и как-либо зафиксировано иначе, нежели опосредованными образами – перифразами. Душе Аронзон приписывает некоторые физические свойства, не выходя за пределы языкового узуса: так, говоря о «размере души» (№ 110), поэт материализует, актуализирует заложенное в слове «великодушие». Величина души, кажется, определяется способностью вобрать в себя мир. Возникает характерная для Аронзона сюжетная цепочка: душа вбирает мир (уловляет его в себя), чтобы попасть в сеть, сплетенную словами по полотну молчания (пустоты), которое и есть ее природная стихия. Физическое слово принуждено вторгаться в инобытие молчания – таков закон поэзии, невозможный для исполнения: поэтическое творчество (как и всякое творчество) представляет собой деятельность души, тело же препятствует этой деятельности, однако без тела невозможны результаты творчества. Здесь обнаруживается еще одна возможность понимания концепта «молчание» у Аронзона: помимо того, что душа принадлежит сфере тишины/молчания – сфере бесконечной потенциальности, обречено молчать и тело, по своей природе не имея могущества духа. Разумеется, речь идет о об особом типе молчания – противоположности поэтическому слову. «Когда, душа, я буду только ты…» (№ 87) – высказано в представлении о месте души, но в момент произнесения говорящий эти слова – «не только душа»; фраза «я буду только ты» предполагает окончательный переход, в результате которого «я» как субъект утрачивается и, лишившись тела, оказывается в области поэзии, – так и при отражении в зеркале оригинал-субъект переходит в своего двойника.

529

Ольга Седакова неспроста называет Аронзона «поэтом кульминации» (от лат. culmen, culminis – вершина). См.: [Седакова 2008].

530

Возможным источником стихотворения Аронзона мог послужить сонет Бодлера «Предсуществование» (в других переводах – «Прежняя жизнь»). Существенная разница в том, что у французского поэта нега райского состояния не избавляет от томления мучительной тайной, продолжающей наказывать и в раю. У Аронзона развоплощение предполагает утрату не только тела, но и мысли, полное растворение.

531

Слова из стихотворения «Погода – дождь. Взираю на свечу…» (1968, № 83).

532

Лосев А. Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. М.: Искусство, 1995. С. 103. Эту мысль философ завершает следующим образом: «…смысл вещи есть сама же вещь, но взятая в то же самое время и в различии с самой собой. Ясно, что смысл вещи, формулированный таким образом, впервые делает возможным также и сопоставление всякой данной вещи со всякой другой, то есть наделение ее специфическими (но, возможно, также и неспецифическими) свойствами и качествами».

533

Цит. по: [Гроссман 2000: 315].

534

Там же.

535

Эрика Гребер в ряде сонетов Аронзона устанавливает использование «текстильной метафорики», что дает ей основание утверждать о своеобразном пересмотре поэтом традиции плетения словес. К этому стоит добавить, что лексема «сеть», обозначающая в поэтическом мире Аронзона средство для уловления чего-то безграничного – «безместного» («Только осень разбросила сеть, / ловит души для райской альковни», 1970, № 147), содержит попеременно противоположные значения: нечто сковывающее свободу и дающее радость широкого охвата при поимке чего-то значительного. О последнем говорится в письме к В. Швейгольцу (1969, № 352): «Мы оба поймали ту крупную, не хемингуэевскую, а мелвилловскую рыбу, которую необходимо было показать кому-либо, была необходима ещё соборность. Не берусь рядить, чей улов был крупнее и кто поймал первым, потому что рыба