«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

жизни – от младенчества до «второго детства, полузабытья», тогда как у Аронзона любая «роль» почти ничем не обусловлена, тем более периодом жизни.

509

Такое сопоставление известно по статье Вл. Соловьева. В статье «Жизненная драма Платона» философ сетует, что «<м>ало замечают обыкновенно, что сюжет „Гамлета“ есть лишь обновленный сюжет древней Орестии» [Соловьев 1991: 182].

510

Употребляю это слово в его исконном смысле – «обман ожидания».

511

Говоря о «рождении Бога в душе», как понимал его Мейстер Экхарт, П. Динцельбахер объясняет этот процесс как «„прорыв“ в образ бытия человека до его рождения, когда этот последний был еще „Богом в Боге“» [Динцельбахер 2003: 299]. Для уяснения мировоззрения Аронзона важно, что факт рождения он заменяет фактом смерти – уже сбывшееся на еще не бывшее, небезусловное на непременное. О рождении Аронзон высказывается в «Отдельной книге» (1966–1967, № 294): «…сотворение – акт насильственный, и никто не имеет на него права, ибо воля новорожденного не участвует в процессе <..> Я бы не осмелился создать существо, хотя бы только потому, что зачатьем обрек бы его на страх перед смертью, не говоря уже о попутных несчастьях его быта» (Т. 2. С. 107).

512

В записной книжке № 12, относящейся к периоду с лета 1969 по начало 1970-го, есть запись, первая строка которой свидетельствует о работе над текстом «Когда наступает утро…»: «Мой тройник / Со мной Бог» [Döring/Kukuj 2008: 361].

513

Некоторые из помещенных в раздел второго тома Собрания произведений «Неоконченные поэмы» могут быть признаны незавершенными только вследствие отсутствия сюжетного разрешения. Как «Зеркала», так и «Vis-à-vis» и ряд других «неоконченных поэм» вполне можно рассматривать как отдельные большие, развернутые лирические произведения, в которых уровень диалогичности зачастую если не выше, то отчетливее, нежели, скажем, в сонете: сюжетная завязка совершает более широкий охват действия и его «описания».

514

Синхронно могут быть прочитаны как «Два одинаковых сонета» (1969, № 116–117) – и тогда они должны звучать почти в унисон, как и текст «Прямая речь» (1969, № 298) – порождая какофонию.

515

Столь же отчетливое сближение диалога и двойничества, хоть и без графического оформления, представленного в «Зеркалах», наблюдается в неоконченной поэме «Vis-à-vis» (№ 276), предположительно датируемой 1964 годом. Представляется важным, что буквальный перевод этой французской идиомы – «вид в вид» или, точнее, «смотрю в смотришь / смотришь в смотрю». Как классические поэты вкладывали в уста адресатов свои слова, так Аронзон в ви́дение автоперсонажа вкладывает ви́дение его конфидента и наоборот, давая многообразие столь принципиальной для него поэтической фигуры mise en abyme. И диалог совершается на ином – иероглифическом – уровне. Между тем нельзя исключить, что источником этого динамичного образа являются знаменитые строки из стихотворения Есенина «Письмо к женщине»: «Лицом к лицу / Лица не увидать» (1924), хотя в них и нет того диалогического обмена, который столь отчетлив у Аронзона; но можно сказать, что открытое Есениным сближение «лицом к лицу» усвоено и радикально переосмыслено Аронзоном. Как уже отмечалось, поэзией Есенина Аронзон был увлечен в ранней юности.

516

Выражение Аронзона, употребленное им в разговоре с И. Бродским, зафиксированном в дневнике Р. Пуришинской за 1966 год: «…только творчество дает нам диалог с Богом». В 1969–1970 году Аронзон написал четверостишье:

Как тихо в амнопонной тишине!

Но даже в ней, как от чертей в горячке,

гоняюсь за душой от Бога к Сатане,

затеявшим играть со мной в собачки

(Т. 2. С. 259), —

с которым по времени, очевидно, совпадает дневниковая запись: «Бог и Сатана затеяли играть со мной в собачки, перепасовывают душу, и я ношусь за ней от одного к другому» [Döring/Kukuj 2008: 377].

517

Вопрос о соотношении имени и именуемого поставлен Платоном, с оглядкой на традиции Протагора (условность имен и их зависимость от произвола людей) и Гераклита (полное соответствие имен природе вещей, находящихся в непрерывной текучести), в диалоге «Кратил» и продолжает обсуждаться мыслителями Новейшего времени, например Г. Фреге, Л. Витгенштейном. В «Ромео и Джульетте» героиня произносит: «Что значит имя? Роза пахнет розой, / Хоть розой назови ее, хоть нет» (пер. Б. Пастернака; акт II, сцена 2). Нечто подобное слышится и в пушкинской элегии «Что в имени тебе моем?..» (1830). В каком-то отношении вопрос «Мария, как тебя зовут?» сопоставим с вопросом, начинающим сонет: «Здесь ли я?..» (№ 134). Из этого сближения следует, что проблема имени связана у Аронзона с проблемой места, пространства, а также лица как их сосредоточения.

518

В примечании к тексту в Собрании произведений высказано предположение, что стихотворение представляет собой аллюзию на пушкинские стихи «Ты Богоматерь, нет сомненья…» и/или «Мадонна» (Т. 2. С. 281).

519

Недаром свою статью о поэзии Аронзона его ближайший друг Альтшулер начинает с тютчевской строки «Мысль изреченная есть ложь» [Альтшулер 1989].

520

Выраженное Аронзоном в поэзии вполне сопоставимо с теми универсальными идеями, которые высказываются участниками платоновского диалога «Пир»: так, любовь мыслится поэтом как преображающая сила, ведущая к осуществлению идеалов счастья и добра. В диалоге «Федр» Платон сближает «неистовство» любви с поэтическим вдохновением – оба эти состояния порождены памятью о том совершенстве, которое душа видела до своего воплощения.

521

Использование термина, введенного К. Г. Юнгом, поддерживается исследованием Е. М. Мелетинского «О литературных архетипах» (М.: РГГУ, 1994). Открывая друг для друга «реальность души», персонажи сонета «Горацио, Пилад, Альтшулер, брат…» приобщаются к «творческой стороне души», чем актуализируется действие «близнечного мифа» у Аронзона. Мелетинский уделяет внимание связи между старыми мотивами «внешних двойников» (близнецов) и «внутреннего двойничества», которые в творчестве Аронзона получают неожиданное звучание – преимущественно позитивное. Но сближение собеседников, способное обнаружить в них не только близнецов (причем сиамских), но и двойников, чревато «оборотничеством». Недаром этот зловещий образ возникает у Аронзона; в «Отдельной книге» (1966–1967, № 294) читаем: «Я вообще любил свою жену, с которой меня ждало бы счастье, если бы мы не были так одиноки <..> Иногда я ждал, что она окажется оборотнем, и прижимался к ее телу, чтобы быстрее совершилось страшное. Одинокими