«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

пугающим «„молчанием бесконечных пространств“, о котором говорил Паскаль» [Левинас 2000а: 35]; споря с Хайдеггером в понимании страха, Левинас удушье небытия видит в «ужасе „безысходной“ ночи „без ответа“ – <..> беспощадном существовании. „Завтра, увы! придется снова жить“, – продолжает он. – Завтра, содержащееся в бесконечности сегодня. Ужас бессмертия, вечность драмы существования, необходимость навсегда взять на себя ее бремя» [Там же: 38]. Такое понимание небытия есть и у Аронзона – это «злокачественная» пустота, о которой говорится в стихотворении «В пустых домах…» (№ 57), где автоперсонаж стиснут между уже не существующим прошлым и еще не существующим будущим. Избавление от ужаса небытия, убежден философ, возможно в стоянии лицом к лицу с Другим – с другим «я».

454

Это слово-термин употребляет Г. Мейер в анализе романа Достоевского «Преступление и наказание» применительно к манере писателя, противопоставляя ему свойственную «пневматологичность» навязываемой критиками «психологичности». Более или менее внятное осмысление вводимого исследователем слова встречается на страницах, где он пытается связать творчество Достоевского с поэзией Баратынского. Приведу цитату: «В творчестве Достоевского идея телесной нетленности одна из основных, тогда как у Баратынского лишь она являет собою основу всего. Тема смерти, казалось бы столь важная в его поэзии, производна, но возникает непосредственно из основной идеи. Смерть, по Баратынскому, есть особый процесс в бытии, окончательно высвобождающий духовное тело из-под гнета тела душевного. Еще при жизни найти, увидеть и творчески запечатлеть в слове духовное тело человека – вот единственная цель поэзии Баратынского. Это невероятно, но это так. Впрочем, вероятное не порождает великого искусства и в художестве царствует Пневма, а Психея отодвинута в тень. Истинно великое, действительно гениальное, не душевное, но духовное творчество ликует свое торжество, свою победу над законом вероятия» [Мейер 1967: 140]. У гностиков «пневма» понималась как связь между Богом и миром.

455

Другом-двойником, причем «зеркальным», то есть неотличимым от автоперсонажа, был назван адресат стихотворения «Серебряный фонарик, о цветок…» (1961, № 190), посвященного И. Бродскому.

456

Показательно, что слово «подобие», унаследованное, скорее всего, от Пастернака, исчезает из лексикона Аронзона в 1963 году – ему найдена более адекватная замена, которой обозначается «инаковость»: словом «иной» в лексиконе Аронзона обозначается «потустороннее», находящееся не «здесь»: «лежи в траве и ничего не требуй, / к иной душе, к покою причастясь» (1966, № 47); «Не сю, иную тишину / <..> / озвучить думами и слогом» (1966, № 56).

457

В главе 3 этой работы я приводил фрагмент из повести Г. Гессе «Сиддхарта». Теперь вновь обращусь к этой повести. На вопрос главного героя к другу-перевозчику о тайне реки, которую сам тоже постиг, что времени не существует, тот отвечает: «…река одновременно находится в разных местах – у своего источника и в устье, у водопада и у перевоза, у порогов, в море, в горах – везде одновременно и <..> для нее существует лишь настоящее – ни тени прошедшего, ни тени будущего» [Гессе 1990: 56].

458

Традиция аналитической психологии, идущая от К. Г. Юнга, приписывает символу уробороса «первичное состояние, подразумевающее темноту и саморазрушение, равно как и плодородность и творческую потенцию. Он <уроборос. – П. К.> отображает этап, существующий между описанием и разделением противоположностей» [Сэмюэлз 2009: 149–150].

459

Гностический термин, которым обозначается изначальная божественная полнота. К. Г. Юнг определял им «„место“ за пределами пространственно-временных представлений, в котором угасают или разрешаются все напряжения между противоположностями» [Сэмюэлз 2009: 109]. В том же «Словаре аналитической психологии К. Юнга» приводится смысловая параллель между плеромой и тем, что «физик Д. Бом относил к „свернутому“ порядку реальности, лежащему внутри, ниже и позади реальности» [Там же]. Эта «свернутость реальности» очень характерна для поэтики Аронзона и рассматривается мною как имплозия, схлопывание.

460

Нельзя исключить, что образ полураспада – след влияния поэзии Ст. Красовицкого (в стихотворении которого «Астры» есть такие строки: «И мы в тиши полураспада / На стульях маленьких сидим»), что и отмечено в комментариях Собрания произведений (Т. 1. С. 456). В цитированной выше статье об Аронзоне Вл. Кулаков затрагивает вопрос о парадоксальной близости двух поэтов: «Внешне основные, структурные элементы поэтик С. Красовицкого и Л. Аронзона совершенно противоположны: у Л. Аронзона – „красота“, у С. Красовицкого – „распад“, и дальше: рай – ад, пейзаж, живая природа – „натюрморт“, природа мертвая. Но „красота“ Л. Аронзона точно так же предполагает гибель, распад, как „распад“ С. Красовицкого чреват красотой» [Кулаков 1999: 203]. Не стоит, однако, забывать, что слово «полураспад» в период холодной войны было у всех на слуху и, являясь физическим термином, предполагало последствия использования ядерного оружия.

461

Ср., например, высказывание Дионисия Ареопагита, цитируемое Гр. Паламой в «Триадах…»: «Неприступный свет есть по преизбытку сверхсущего светолития божественный мрак…» [Палама 2004: 263]. Подобные этому высказывания можно обнаружить у многих мистиков Востока и Запада. Можно сказать, что в мистической традиции взаимообратимость света и тьмы, видения и невидения, знания и незнания стала общим местом. Эта взаимопроницаемость высказывалась и Мейстером Экхартом, и Николаем Кузанским, и Яковом Бёме… Мистики утверждают, что свет и является светом, но для тех, кто пытается понять его умом или почувствовать, он оборачивается тьмой, становится невидимым, ослепляет.

462

Нечто схожее представлено в финале стихотворения «Гуляя в утреннем пейзаже…» (1967, № 64): «…из-под воды смотрела Ева, / смотря обратно в небеса». Утопленница видит свою небесную ипостась, соединяется ней взглядом, но говорить о «первичности» / «вторичности» того или другого образа не приходится.

463

В 1969 году Аронзон фиксирует: «Любая участь не интересует меня. Несчастье унизительно, поэтому надо его избегать всеми вариантами, но искусство – не щит или щит глупца и нечего чваниться причастностью к нему, нечего кичиться. А удваивать свое одиночество дамой тоже неразумно» [Döring/Kukuj 2008: 384–385].

464

Видимо, к 1966 году относится запись Аронзона: «Бога я люблю больше всех / Бог во мне! / Бог во мне!» [Там же: 315]. Это вовсе не нарциссическое чувство, не самолюбование и не самовлюбленность: «…я не люблю таких людей, как я» (1969–1970, № 299. Т. 2. С. 121).

465

На первом вечере памяти Аронзона его ближайший друг А. Альтшулер говорил, что жизнь поэта «прошла