Осада Ленинграда - Константин Криптон

поодиночке, ставя вопрос о вступлении в армию, «организуемую по указанию тов. Сталина». Ответ должен был быть немедленным. Носило это такой характер, что добровольность добровольностью, но отказаться ты, конечно, не можешь. Я не любил и никогда не давал обращаться с собой, как с мальчишкой. Здесь же было похоже именно на последнее. Возмущало и то, что в основе всего этого был неприглядный карьеризм нескольких людей. Вчера они объявили воскресенье нерабочим днем, чего испугались позже сами. Сегодня хотят блеснуть стопроцентным вовлечением работников института в народное ополчение.

Из небольшого числа основных работников моего института – научных сотрудников, преподавателей и аспирантов[16], являвшихся в большинстве представителями новой интеллигенции, – отказался стать добровольцем только я. Позже выяснился отказ двух пожилых профессоров в возрасте 54–55 лет. Что касается младшего обслуживающего персонала, сторожей, рабочих и проч., то среди них лиц, желающих стать добровольцами, совсем не нашлось. Были ли искренни в своем «добровольном вступлении в ополчение» научные сотрудники и преподаватели (большая часть их была беспартийными)? Отдельные лица были, возможно, искренно зажжены. Однако главная часть, как показали дальнейшие события, только не рискнула отказаться.

По теории руководителей моего института, весь мужской Ленинград от 18 до 55 лет должен был уйти в тот день в народное ополчение. Мой институт был все-таки в числе исключительных учреждений, хотя во многих местах набор в ополчение проводился так же крайне напористо. Были, правда, и совсем либеральные учреждения по методам его комплектования. Одним из таких явилась Ленинградская консерватория. Там перед лицом многочисленной аудитории студентов и преподавателей выступил партийный секретарь, произнесший горячую речь о необходимости добровольного вступления в ополчение. Успех оказался вне всяких ожиданий. Конец речи был покрыт бурными аплодисментами. Обрадованный секретарь сказал еще несколько слов о своей уверенности, что все пойдут в ополчение. Это было встречено еще большими аплодисментами, и партийный секретарь не без позы указал направо, где стояли столы для записи. При несмолкающих аплодисментах аудитория начала уходить налево, где было несколько дверей для выхода. Вскоре опустела зала, смолкли аплодисменты, остались только столы для записи и партийный секретарь с ближайшим окружением.

Третьего июля мы были вызваны в конце дня на общее институтское собрание в связи с утренней речью Сталина по радио. Все добровольцы находились еще среди работников института. Было два очень удачных выступления, создавших сильно приподнятую обстановку. Одно принадлежало совсем молодому, очень талантливому сотруднику, выходцу из старой интеллигентской семьи. Он был и в числе вступивших в ополчение. Другой оратор работал в институте частично и был неизвестен мне, но от его выступления повеяло сразу же беспросветной фальшью[17]. Внешне, однако, оно было исключительно эффектно. Позже выяснилось, что пересказывались мысли статьи утреннего номера «Ленинградской правды». Но в тот момент этого никто не знал, а передача была артистической. Директор, бывший в те дни со мной исключительно сухим, не удержался и сказал, приводя, видимо, как пример, что этот преподаватель обещал через пять-шесть дней по окончании одной важной работы вступить в институтский отряд ополчения. Я не стал говорить, что это обещание, как и его публичное заявление: «Вне ополчения для каждого мужчины, способного хоть немного двигаться, нет места, нет самой жизни», – представляет несомненный обман.

Через несколько дней все ополченцы были взяты в казармы. Первые сведения, как, положим, и последующие, говорили о том, что ничем путным они там не занимаются. Спали, правда, на голых досках наскоро сколоченных в два этажа нар. Кроме того, были изолированы от гражданского населения, сидели взаперти. В этом, собственно, и заключалась их военная служба. Несколько человек из группы институтских ополченцев обратились тем не менее уже оттуда в районный комитет партии с просьбой мобилизовать насильно всех тех лиц, кто не согласился пойти добровольно. Имели в виду меня, двух пожилых профессоров и технический персонал института. Всех нас вызывали в дирекцию института, где мы должны были дать о себе некоторые сведения одному ополченцу, заполнявшему с загадочным видом какую-то специальную анкету. Встретившийся со мной при выдаче заработной платы член партийного комитета, тоже ополченец, сказал не без яду: «А мы ждем, ждем вас». Одно время они были, видимо, близки к успеху. Дальнейшие события пошли, однако, иначе.

Прежде всего дней через 14 произошла реорганизация того полка, где находился институтский отряд. Членов последнего растасовали и разбросали по различным казармам города. Характер обучения и деятельности ополченцев от этого изменился мало. Вскоре же началось просто их возвращение назад. Первым вернулся директор. Он отличался всегда плохим здоровьем и в казармах ополчения мог сделать только одно: тяжело заболеть. Ко мне по возвращении он начал относиться по-прежнему. Сам рассказал, как обманул его тот блестящий оратор, который столь красочно говорил 3 июля о невозможности остаться вне народного ополчения – через 8 дней после собрания он втихомолку эвакуировался с другим учреждением на Волгу; в институт не пришел даже попрощаться, книг не сдал и ряд дел не закончил.

Вскоре после директора вернулись и другие сотрудники института. Они оставили ополчение в силу прямого распоряжения военных властей о возвращении назад всех лиц, не подлежащих строевой службе. Те же лица, которые независимо от ополчения должны были быть призваны в строй, задерживались. Часть их пошла на фронт в полках ополчения. Часть была передана в обычные армейские войска. Отдельные же лица сумели каким-то образом вернуться все-таки назад в институт. Из работников института, не подлежащих строевой службе, остались в ополчении два человека. Первым был научный сотрудник, член партийного комитета института, человек, больной чахоткой. Причины оставления его в ополчении остались мне неизвестны. Возможно, он не захотел воспользоваться новым распоряжением, будучи действительно убежденным добровольцем. Вообще я его знал как честного человека.

Другим лицом явился тот самый молодой сотрудник, что так искренне выступал на институтском собрании 3 июля. По своим физическим данным он не годился к строевой службе. В казармах ополчения ему пришел на помощь знакомый комиссар, устроил в охрану одного из пунктов Ленинграда, где происходил подъем аэростатов. Обязанности там были действительно несложные, но формально он перешел на положение красноармейца обычной армейской части. Это и определило его судьбу. Недели через две произошла реорганизация системы охраны этих пунктов, и его, как красноармейца, отправили сразу в действующую часть. Всякие попытки объяснить, что он никогда не был на военной службе и не умеет стрелять из ружья, были безрезультатны. Через неделю нахождения на фронте он был ранен. По излечении в госпитале, так же не обученный, пошел опять на фронт, где вскоре был убит. Мне не пришлось с ним