Союз Сталина - Василий Васильевич Галин

Расширенная оценка Ю. Ларина давала общую долю капиталистической промышленности в валовой промышленной продукции СССР в 1925/1926 гг. в 12 %[365]. При этом доля частной промышленности в сфере производства товаров народного потребления достигала 24 %[366]. На частную промышленность приходилось 42 % всех рабочих сил страны[367]. Доля капиталистического капитала, в общем промышленном капитале страны, в 1927 г. составляла 5,7 %, в то время как государства – 85,6 %, остальное приходилось на частников и кооперативы[368].

Государственная торговля, административными мерами, постепенно вытесняла частную: удельный вес последней в розничном торговом обороте страны упал с 55,6 % в 1922/23[369], до 50 % – в 1924 г., 34,6 % – в 1927 г. 23,6 % – в 1928 г. и до 5,6 % – в 1930 г.[370] Ответом стало еще большее сжатие товарного рынка и рост спекуляции. Уже в 1926 г. председатель ВСНХ Ф. Дзержинский указывал, что «на почве товарного голода НЭП, особенно в Москве, принял характер ничем не прикрытой, для всех бросающейся в глаза спекуляции, обогащения и наглости. Этот дух спекуляции уже перебросился и в государственные, и кооперативные учреждения и втягивает в себя всё большее количество лиц, вплоть до коммунистов»[371].

Прибыль в государственных предприятиях, по данным ЦСУ, составляла 3,5 %, в кооперативных – 15,8 %, капиталистических – 27,8 %, концессионных – 45,8 %, а в арендованных капиталистами – 64 %[372]. Основная причина этих различий заключалась не только в более высокой эффективности частника, но и главным образом в том, что частный капитал извлекал прибыль не только из сферы производства, но и из сферы потребления – за счет завышения розничных цен. По данным Центросоюза, на 1 октября 1925 г. в деревне, в сельских кооперативах наценка составляла 47 % над оптовой ценой на промышленные товары, а у частных розничных сельских торговцев она составляла не менее 100 %, а иногда и выше. Именно в этом «выражается участие нашей буржуазии в распределении национального дохода», вопрос о розничной торговле, приходил к выводу Ю. Ларин, является «основным звеном наших затруднений»[373].

Другая причина «высокой эффективности» частных предприятий крылась в широко распространившейся с началом НЭПа коррупции. Исследовавший источники накопления первоначального капитала в период НЭПа Ю. Ларин в 1927 г. приходил к выводу, что «первым… методом нелегальной деятельности по созданию частного капитала было наличие его соучастников и агентов в государственном аппарате…, из частных предпринимателей, дела которых слушались судом в 1924 – 1926 гг., состояло на государственной службе до 1921 г. – ни много, ни мало – 90 %»[374]. Ф. Дзержинский уже в 1923 г. указывал на «неслыханное, бесстыдное взяточничество, хищения, нерадения, вопиющая бесхозяйственность, характеризующая наш так называемый «хозрасчет», преступления, перекачивающие госимущество в частные карманы»[375].

Подобные явления сопровождали попытку перехода на хозрасчет и в 1960-е гг., во время Хрущевской оттепели. Тогда резко «вырос, – как отмечают Л. Гордон и Э. Клопов, – размах дифференциации основной части населения по уровню материального положения…, широко распространились спекуляция, коррупция и другие корыстные преступления, в целом ряде мест произошло сращивание звеньев партийного и государственного аппарата с преступными элементами»[376]. «В коридорах власти на самых разных ее уровнях, подчас очень высоких, – подчеркивал Пленум ЦК КПСС 1988 г., – (в 1960-е гг.) начало ощущаться смрадное дыхание организованной преступности, запах того, что сегодня обозначают понятием «коррумпированные группы»»[377].

Внешним ограничителем ценовой политики государства выступал мировой рынок, который характеризовался тем, что сельскохозяйственные цены на нем были выше, чем в России, а промышленные – ниже (Таб. 6). Именно эта разница в ценах, обеспечивала российским сельхозтоварам конкурентоспособность на мировом рынке и позволяла получать необходимые валютные ресурсы для индустриализации.

С особой отчетливостью этот внешний ограничитель проявился в 1925 г., когда в связи с неблагоприятными погодными условиями и большим размахом «ножниц цен», крестьяне подняли цены на свою продукцию. В результате разница в ценах с внешним рынком «оказывается настолько небольшой, что экспорт советских сельскохозяйственных товаров при сохранении довоенного паритета рубля становится невозможным»[378].

Таб. 6. Средний индекс цен по: Англии, Германии, Франции и США, по отношению к СССР = 100[379]

Рост цен на сельхозпродукцию сузил размах «ножниц цен», что вынудило правительство вновь вернуться к эмиссионному (кредитному) финансированию экономики «Количество денег в обращении с 1 июня по 1 декабря 1925 г. увеличилось на 63 %»[380]. Для предотвращения раскручивания инфляции, вслед за установлением директивных цен на промышленную продукцию в 1923 г., в сентябре 1925 г. были установлены директивные цены – на сельскохозяйственную. «В конце концов развитие рыночных отношений уничтожает самое себя, – приходил к выводу Н. Бухарин, – и сам рынок рано или поздно отомрёт, ибо всё заменится государственно-кооперативным распределением производимых продуктов»[381].

«Я вынес твердое убеждение о банкротстве нашей системы управления…, – приходил к выводу председатель ВСНХ Ф. Дзержинский летом 1926 г., – Эту систему надо отбросить, она обречена»[382]; в случае «не принятия реальных мер со стороны правительства для кредитования промышленности и снижения розничных цен…, я снимаю всякую ответственность за состояние нашей промышленности и ВСНХ и ввиду этого прошу Вас возбудить вопрос… о моей отставке»[383]. Действительно, предвестник очередного кризиса проявился уже в июле-сентябре 1926 г., когда дефицит товаров составил 277 млн. рублей, через год за те же месяцы он достиг – 558 млн. руб.[384]

Продовольственный кризис 1927 гг. непосредственно выразился в нежелании крестьян поставлять хлеб по низким закупочным ценам, в условиях высоких цен на промышленные товары. В конце 1927 г. крестьяне резко сокращают поставки продовольствия, в декабре недостача по хлебозаготовкам приняла катастрофические размеры. «Московская осень 1927 года, – вспоминал югославский коммунист А. Чилига, – была отмечена новым для меня явлением: в магазинах не было масла, сыра, молока. Потом начались перебои в продаже хлеба»[385].

Причина кризиса, по словам Ю. Ларина (1927 г.), заключалась в том, что «высокие цены на внутреннем рынке повели к сокращению суммы и массы товарооборота в стране вообще и тем самым – к падению курса червонца на внутреннем рынке, что создало…, «угрозу устойчивости червонного рубля»», что повлекло за собой «сжатие кредитов, а оно, в свою очередь, ударило по дальнейшему расширению промышленности и сельского хозяйства. Вся эта цепь хозяйственных затруднений началась, таким образом, если брать в хронологическом порядке, с факта слишком высоких цен на нашем внутреннем рынке на предметы нашего сельскохозяйственного вывоза за границу, т. е. на предметы крестьянского производства. Цены эти, в свою очередь, явились, как известно, ответом на высокие розничные цены изделий промышленности, которые город доставлял в деревню»[386].

Для поддержания курса «червонного рубля» правительство было вынуждено пойти на субсидирование экспорта: «По подсчётам Наркомторга,