Пушкин и другие флотские. Морские рассказы - Виктор Красильников

«Северная Двина», отдымившим явный перебор лет. Само собой, давно притёртые друг другу были дружны, отчаянны, почитали мореманский шик наравне с честью. Иногда делали проступки, но опять-таки исходя из понятия: каким должен быть настоящий моряк-загранщик. Только воспитанный старой морской школой капитан мог видеть насквозь этих простых мужественных людей. На что-то посмотреть сквозь пальцы, из-за чего-то списать к ядрене фене. Все они тогдашние куда понятливей, отзывчивей (читай – не ошибёшься) сентиментальные коряги. Детскость – в каждом. Ибо какой нынешний, подчас с запросами гешефтмахера, согласился бы на то, чем довольствовались они?! Нет, не случайно Кирюшкин получил прописку на «Белозерске». Влёгкую задел мартышкин сын за баское, что было в тех смиренниках. Обаял и своим детским потрафляющим нравом по сути проданных на время, напрочь умаянных Африкой.

С того дня обернулась дикая житуха Кирилла цивильным бытиём. Каюта кэпа на тех «поляках» – нечто двухкомнатной квартиры. Вдосталь места, широкие прямоугольные иллюминаторы, как лазы. Диван, чтоб под настроение поскакать.

Понравился и зелёный палас для снов и бездельных валяний.

Уединённость от прочих намекала, что он приближен к папе-вожаку и это даже не надо доказывать. О, как! Знайте, наших!

На третий день место обитания с каютой чуть качнулось, тронулось. В обзоре засинел океанище, какому Кирюшка меньше всего удивился. С родной гибралтарской скалы видочки ничуть ни хуже. Однакось, она стоячая. А наш-то ны-чок прёт и прёт! И ещё смекнул: тут живут по строгому распорядку. Харчишься, не когда повезёт, а в абсолютно точное время. Хочешь его засечь, изучай тонкие приметы. Скажем, легкий стук-стук-стук, просовывает личико ихняя молоденькая самочка и приятнейшим голосочком выводит:

– Сергей Александрович, пожалуйста, на обед.

Тогда надевает папа-вожак свежую белую рубашку с непременным чёрным шёлковым галстуком. Идёт отнюдь не под высокое самое жёсткое солнце. Великий хитрец спускается палубой ниже и пропадает за раздвижными дверями. И уж когда совсем изведёшься ожиданием, появляется таки со вкусностями. Потчуйся, мол, братец по Дарвину.

Вот бы на том благодарно-душевном подъёме понятней взвизгнуть: «Ты для меня круче, любимей всех моих братцев!

Ты мой большой папа! Не думай, что балбесничал. Чего только из твоих же занятий не переделал?! По барометру нежненько пальцем стучал? Стучал. Колобашку завода каютных часов крутил? Крутил. Толстую книжку «Лоция» листал на скорость.

Тебе лишь открою: особый смак твёрдые корочки её покусывать. Ещё в переговорную трубку в спальне дунул. А мне из неё: «третий помощник, слушаю, Сергей Александрович!»

Ну, я подводить тебя не стал. Пусть на проверку чёткости службы грешит. Теперь, что у нас? Адмиральский час?! За компанию да с полным удовольствием тож прилягу».

В третьем часу пополудни кэп с Кирюшей прогуливались по главной палубе. Не столько для моциона, сколько обозначить должное присутствие власти и вникание в боцманские работы. Шкрабка, грунтовка, покраска глубоко, но по-разному интересовали их. Каждый имел на это свои неоднозначные воззрения.

Александрович находил в трудах палубной команды качество и продвижение. Скупо похваливал расторопного дракона Владимира. Поощрял как бы. Предсказывал, до которого дня будет сносная погодка.

Его же компаньон был пристрастен к малым орудиям труда. На непонятный свой выбор какую-нибудь шкрабку опробует. Ежели сразу до металла продерёт, заходит гоголем. Не получится – вознегодует, швырнёт железку, как никуда негодную. Неодобрительное «Ы-ы-ы» выразит. Затем кисти осмотрит, приглянувшейся контрольно мазнёт и обмирает впечатлённым зевакой подле картины какого-то из великих.

Следующим в судовой иерархии Кирюшка считал боцмана.

Не со вздорного кондачка – по сухому остатку от подгляделок за ним. Всегда тот делово озабочен, убедителен в раздалбывании, красочен суровым моряцким видом. Постоянно с утра при нём обтрепавшаяся ухарская свита, кою разводит на придумные марафетные работы. В грубой своей простоте такой не покусится на верховенство папы. Значит и его (Кирюшу) оберегёт, завсегда почтит. И что совсем замечательно – удостоит разговором.

Зря, что ль показал да объяснил по-человечески применение укромного дальнего шпигата! Теперь, не теряя достоинства, как бы между прочим можно шмыгнуть к той дырке.

Отсюда строго очерченное мнение в конце перехода составил:

«На троих, пусть и тесно, власть и всякие эдакие персональные местечки ещё делятся. Только когда штормит, некий конфуз. Ай-ай!» Спасибо, что на невольные проколы находилось у нового ему сообщества понимание.

Неужто не рад бы он со всеми в открытую приятельство-вать? Так ведь, во-первых: высокий статус обязывал иного края держаться. Во-вторых: седой папа и тот, драконом прозываемый, могут огорчиться. «Лучше я всех-всех тайно любить буду. Вот на счёт проделок не получиться удержаться.

В крови эдакое у нас, мартышек. Зато никому скучать не дам».

Теми стоящими и человека мыслями сердечко Кирюшки настроилось на благое. И сам он быстро допёр, как надо ему на совесть морячить. Без всяких обиняков понравилась ему такая, словно для него придуманная теперешняя красочно-сытая жизнь.

Что касалось прельстительных белозерских молодиц, возникала огромная заковыка. С ними, де, как себя вести? Сообразительный решил поступать чисто по нравам маготного племени. Особливо, когда видел буфетчицу Катерину с хорошенькой фигурой, в меру округлённым попенгагеном. Тогдысь Кирилушка выкидывал оригинальную штуку: пристроит к груди лапы бочечкой и сколь возможно около Катьки кругами заходит.

– Ой, чего это он? – вначале наивничала та.

Просёкшие язык жестов двухсмысленно ухмылялись. Уж очень стрёмно матросам культурными словами выражаться.

Всё тот же мастак по-всяческому боцман Шошин тактично просветил:

– Ни дать, ни взять младенчика якобы нянчит. Еже что, усыновлю, намекает.

– Да ну вас с распутниками под трусами! – притворно свинчивалась Катерина и пропадала с глаз. Донельзя огорчённый её непонятками, маготик комкал жениховскую роль, подаваясь залечивать неудачу куда как привилегированней.

Кстати, в той же Катериной прибираемой капитанской каюте перед сменой постельного белья.

Лёжа на образцово отпылесосенном паласе, приходилось додумывать не только за себя. За шуструю Катю, например.

«Чужанин ты», уж всяко разно мне показала. А я ведь мог быть без хвоста и понятие об отцовском долге после любви имею».

Для сверки преобидных «почему» требовалось взглянуть на себя со стороны. Впрыгнет Кирилл на умывальник рядом с зеркалом и появившимся двойником, вовсе опечалится. Зыркает оттуда какой-то мелкий в шерсти, страсть до чего в сравнении с Катей непригожий. Тьфу! Тьфу! Вновь принимается на паласе страдать. Впрочем, долго не выдерживает. Теперь он не отвергнутый Кирюша – сущий философ-пофигист. «Э, да стоит ли печалиться?! Пойду по жилью прошвырнусь, пока папе-вожаку не до меня. То читает, то пишет. Хуже того – грустить начнёт. Забывает даже погладить. Рассеять бы его думушки, да вся биография лишь шныряния вокруг скалы. Ладно, следующим днём мне повезёт. Палубой ниже – чаще бывает всех интересней».