Царские письма. Александр III – Мария Федоровна. Николай II – Александра Федоровна - Александр Николаевич Боханов

XVII

Гатчина. 16 апреля 1892 г.

Моя милая душка Минни!

Как скучно и грустно оставаться так долго без писем от тебя; я до сих пор не получил твоего письма, которое ты послала из Владикавказа. Из телеграмм твоих я вижу, что ты очень довольна Абас-Туманом[241] и что вы весело и приятно проводите время; радуюсь за вас, но грустно не быть вместе там!

Здесь мы живем тихо, скромно, но невесело. Два раза я приглашал к обеду Черевина, Кутузова и Озерова, а раз Белосельского[242], но обеды эти хуже горькой редьки и в особенности Черевин невыносимо скучен; я не знаю, что с ним, болеет ли он или какие неприятности у него, но он ничего не говорит, скучен, руки трясутся так, что насилу может положить из блюда к себе на тарелку, а по временам чистейший рамолик![243] Я предпочитаю есть у себя в кабинете один и ограничиваюсь холодным блюдом, холодными пирожками и кофе. Шереметев ни разу не удостоил меня своим присутствием и в Гатчине не показывается. Хорош командир моего конвоя!

Ники все еще в Петербурге, что он делает не знаю, он ничего не телеграфирует, не пишет и не спрашивал у меня какие-либо известия от тебя. Я должен сознаться, что для меня лично это приятно, так как здесь он скучает, не знает, что делать, а знать, что он останется здесь только по обязанности и видеть скучающую фигуру для меня не весело и с маленькими детьми гораздо лучше и они и я довольны и нам отлично вместе.

Вообще, когда дети подрастают и начинают скучать – дома невесело родителям, да что делать? Так оно в натуре человеческой. Да и Ксения теперь меня вполне игнорирует, я для нее совершенно лишний; разговоров никаких, никогда ничего не спрашивает, ничего не попросит, а я рад был бы так сделать ей удовольствие хоть в чем-нибудь. Например, в прошлом году зимою, когда Ники не было, я ездил с нею раза два-три кататься в санях и сказал ей, что если и когда она захочет, чтобы сказала мне и я с удовольствием возьму ее с собой; она ни разу не попросила меня. В эту зиму я надеялся, что она хоть раз сделает мне удовольствие и попросит покататься с ней; нет я так и не дождался. Наконец, я сам ей предложил раз поехать со мной, но неудачно, так как она должна была поехать с тобой в этот день. Я надеялся, что она мне скажет хоть что-нибудь потом, что ей жаль что не удалось, и что она попросит меня поехать с ней в другой раз, но не слыхал от нее ни одного слова, как будто я ей ничего не предлагал и ничего не говорил. Меня это очень, очень огорчило, но я не хотел об этом говорить, потому что мне было слишком тяжело, а главное – к чему? Если этого чувства ко мне у нее нет, это значит я виноват: не сумел внушить ей доверия и любви ко мне. Если бы я ей сказал об этом, она может быть и попросила меня в другой раз поехать с ней, но это шло не от нее самой и мне было бы еще тяжелее. Кроме того, ты ей позволила ездить когда она захочет с Ники, чем она и пользовалась почти каждый день и веселилась очень, так что ездить со мной было невесело и не нужно. Я должен сказать, что постоянно радовался и ждал того времени, когда она подрастет, чтобы с ней кататься, ездить в театр, увеселять ее, но ничего этого нет; я ей не нужен, со мной ей скучно и ничего общего между нами нет, только утром поздоровываемся, а вечером – спокойной ночи и все! Умоляю тебя ей ничего об этом не говорить, будет еще хуже, так как будет ненатурально, а для меня еще тяжелее и окончательно это ее оттолкнет от меня. Я бы ни за что не сказал тебе об этом, да так уж с сердца сорвалось, слишком долго держал в себе и теперь, так как я один и далеко невесело мне, все это и вырвалось из груди!

Тоже и Жоржи меня ужасно огорчил за эту зиму, написал только одно письмо и это еще в ноябре, после Крыма. К моему рождению я не получил ни одной строчки от него, мало того, он пишет тебе одно письмо из Абас-Тумана в самый день 26 февраля, говорит, что едет в церковь и ни одного слова поздравления или пожелания тебе и мне. Все это меня мучило за эту зиму, которая и без того была невеселая, но я не хотел об этом говорить – слишком тяжело было, ну а теперь все равно сорвалось, так уж нечего делать!

Вот из всего этого и выходит, что для меня только утешение и радости от Миши и беби и, дай Бог, чтобы это было всегда и на будущее время, хоть эти дети мои будут любить своего Папá и будут его утешением и радостью. Но довольно об этих грустных впечатлениях, что раз пропало, того не вернешь!

Получил сегодня твою телеграмму с разными поручениями, постараюсь исполнить хоть времени и немного и прислать все с фельдъегерем в Абас-Туман к именинам Жоржи.

Был я два раза на озере, ловил рыбу, но все еще холодно по ночам и рыбы мало. Завтра собираюсь в первый раз на охоту, до сих пор нельзя было из-за снега и воды.

Теперь пора кончить, прости за это скучное и невеселое письмо. Обнимаю тебя, моя милая душка Минни, от всего сердца. Поцелуй от меня Жоржи и Ксению, если они меня еще помнят и любят! Христос с вами мои дорогие.

Твой верный друг Саша.

(ГАРФ. Ф. 642. Оп. 1. Д. 710. Л. 54–57 об.)

XVIII

Гатчина. 18 апреля 1892 г.

Моя милая душка Минни!

Вчера я получил твое милейшее письмо из Владикавказа, за которое от всей души благодарю, так рад был, наконец, получить его, но шло оно 5 дней, слишком долго.

Вчера, 17 апреля, мы были с Ники в Царском Селе на параде Стрелковых батальонов и 2‑х Конных батарей. Погода, к счастью, была отличная и за молебном солнце порядком пекло. После парада смотрел всех новобранцев частей Царскосельского гарнизона, около 1000 человек и твоих Кирасир, отличный народ. Завтрак был, как всегда, в средней зале и столы