Могучий Русский Динозавр №5 2024 г. - Литературно-художественный журнал

– Юрка! Ты, что ли?

Я увидел на балконе силуэт тёти Шуры, обрамлённый слепящим светом, а спустя минуту, полногрудая, сияющая, она возвышалась над моим карликовым тельцем.

– Уже внесли? – спросил я сквозь слёзы.

– Уже, – ответила она. – Такой нам тут цирк устроил, проказник, что и не передать!

Тут тётушка крепко обняла меня, всхлипывающего и шмыгающего носом, и я почувствовал жар от её плеч, квадратных и сутулых, какие бывают только у пловчих, бравших золото в юности.

– Ну довольно, хватит! – с упрёком сказала она. – Мне тут расплатиться нужно. Рабочие ждут. А ты дуй-ка к мамке. А вечером приходите. На смотрины. Я такую кулебяку испеку!

Я с недоверием уставился на неё. Тётушка улыбнулась, а затем насупилась, но не взаправду, а понарошку.

– Ну так ждать тебя на пирог или нет? – спросила она сухо, выждав паузу.

– Ждать. – Я кивнул.

Домой я летел как на крыльях. А домчавшись, выложил всё как есть матери. И про «КамАЗ». И про «трёхлапого». И про смотрины.

Мать слушала молча, нервно вздыхая при каждой подробности, которыми я расцвечивал свой рассказ. К полудню она вся извелась. А в три, несмотря на обеденный час, мы стали ломиться к тётушке. Дубовую дверь, обтянутую алой кожей, обитую медными гвоздиками, с узким, как книжный обрез, окошечком для газет и журналов открыли не сразу. Без парика и перстней, сжимавших её убитые артритом пальцы, сестра матери была похожа на осыпавшуюся ёлку, порыжевшую, с обрывками конфетти, которую воткнули в мартовский сугроб. Закрыв на цепочку дверь, тётка попеняла матери за «набег», который уж точно сократит жизнь каждому, ведь хуже, чем внезапный визит, может быть только смерть – вот уж кому плевать на приличия. Нам позволили войти в столовую, где за обеденным столом, облепив его, как осы головку мёда, сидели нахмурившись дядя Рубен и три мои кузины.

Покончив с супом, я выбежал из-за стола. «Гад» томился в гостиной. Я вошёл. Я хотел лишь приголубить эту «тварь».

Дверь распахнула Женька: «Стейнвей» был куплен ей. Впрок куплен, чтобы завидовали.

В белом платьице, с алыми бантами в косичках, наглячка преградила мне путь к роялю. А потом буркнула:

– Чул, не лапать!

Прижимистость была их семейной чертой. Обычно меня выдворяли из всех шести комнат, чтобы уберечь от праздного любопытства, к которому, как считалось, я был склонен. И верно, я во всё совал свой нос. Но интерес мой к миру был философским. Я познавал мiр на ощупь. Я клал мiр на зуб, а распробовав, терял интерес к его терпкому ядрышку. Вот и сейчас, войдя в гостиную, я лишь хотел почувствовать кожей музыку – а зачем ещё, спрашивается, нужны клавиши, как не для пальцев, на кончиках которых мелодия вьёт гнёзда и даже выводит птенцов?

Я сделал шаг к роялю.

– Стой! – Женька вперила в меня взгляд, острый, как коготок птички, которым охотница выковыривает личинок из-под коры дуба. – Ты куда это соблался?

– Туда. – Я выкинул вперёд руку, как Наполеон, взирающий на Москву с Воробьёвых гор.

– Глупый ты, Юлка! – Наглячка топнула, да так громко, что в чешском серванте задребезжал фаянсовый сервиз. – А есё – дулак!

– Это почему же?

– Да потому! – Разбойница ткнула меня пальчиком, да так яростно, точно хотела проделать во мне дыру. – И вообсе, – продолжила: – сколо тебя в интелнат сдадут. Для силоток. Там питание тлёхлазовое. И лезым…

Она упёрла ручки в бока.

– Не «лезым», а режим, – поправил я сестрицу. – Только врёшь ты всё, Женька.

– А вот и не влу! – Тут сорока прильнула своими влажными, пахнущими карамелью губками к моему зардевшемуся уху и произнесла заговорщицким тоном: – Мамка твоя муза себе подыскивает. Непьюсего. А ты месаес.

Дверь с шумом распахнулась. Мы обернулись. На пороге, скрестив на груди руки, стояли обе наши мамаши. Загорелая, поджарая, как прогорклый корж, – тётушка. Пухленькая, рябая, как булочка с кунжутом, – мать.

– Ну-ка, мелочь, – тётушка отвесила подзатыльник дочери, – марш на кухню тарелки мыть!

– Нет уж, пусть договорит, – возразила мать. – Хочу послушать, чему ты, сестра, учишь племянницу.

– Прекрати, Варвара! – Тётушка зажала плачущей Женьке рот, чтобы та не сболтнула лишнего.

– И верно, пора уж прекратить. – Мать схватила меня под локоть и поволокла в коридор. – Ноги моей больше не будет в доме, где сплошные сплетни!

Она наспех одела меня, долго искала носки, но, не найдя, вывела меня из дома в сандалиях на босу ногу.

– Взбалмошная! – Тётушка швырнула нам с балкона носки. Но мать тащила меня за руку не оглядываясь, точно буксир, снявший баржу с мелководья.

Месяц мы не общались. Мать ждала извинений. Но телефон молчал. Мать даже отнесла его в мастерскую в надежде вправить вывихнутый сустав или наложить шину на сломанную кость, виновницу семейных склок. Но тётушка, похоже, и не собиралась названивать. Так прошёл ещё месяц. А к концу третьего бодрая, розовощёкая мать внесла в нашу узкую, как пенал, комнатку продолговатый футляр.

– Вот, держи. – Она открыла ящичек, обтянутый дерматином, достала из чёрной бархатки скрипочку и протянула мне. – Концерты давать будешь. По радио. А там, глядишь, и в телевизор пригласят. Хочешь, Юрка, в телевизор?

Тут мать рухнула в соломенное кресло – жёсткое, обтянутое белым чехлом – и сказала, смахнув слезу:

– Ведь для чего-то же я рожала тебя в муках!

С «мук», собственно, всё и началось. Мои беды, я хотел сказать. Ведь школа, куда определила меня родительница, ютилась в каком-то цеху, и очень скоро в раздевалку, где я стоял у пюпитра, стали наведываться литейщики в просаленных бушлатах и с цигарками в зубах.

Мрачный и сырой, с окнами, забранными решётками, класс напоминал камеру инквизиции, в которую нас, первоклашек, на Пасху водили учителя.

Два раза в неделю я спускался в этот «ад», где меня «поджаривали на сковороде, поливая маслом до хрустящей корочки».

Пытку поручили буковинцу с крепкими, как щипцы, пальцами. Бес говорил тихо и размеренно, и лишь вспышки ярости, дремавшие в фалдах его безупречно сшитого концертного костюма, вспарывали его безупречную русскую речь – так гвоздики не вбитые, а лишь насаженные, прорывают гробовой креп.

Только заслышав голос тирана, высокий, как милицейский свисток, я терял дар речи. Казалось, только этого он и добивался. Ведь войдя в раж, почувствовав власть над трепещущей душой, деспот бил смычком по моим ладоням, а потом называл ёлопом, что на львовском диалекте означало «болван».

А чтобы тупость моя была очевидна и для матери, палач велел мне вызубрить «Концерт» Ридинга, который и стал моей плахой на два ближайших года. И в самом деле, всякий раз, приходя на