Перед лицом закона - Иван Абрамович Неручев

вшах. Это было, но я выполнял приказ генерала фон Дейча, моего непосредственного начальника. И потом, следователь в записях допускал вольности. Разумеется, я протестовал, но мне рекомендовано было свой протест повторить в суде, что я и делаю.

Председательствующий: — Хорошо, будем проверять факты в ходе судебного следствия. Садитесь!.. Подсудимый Гензель! Вы частично признали себя виновным. В чем именно?

Гензель: — В совершении близости с некоторыми советскими девушками против их желания.

Председательствующий: — Очень мягкая формулировка. А не точнее ли сказать — в изнасиловании?

Гензель: — Можно и так сказать, как угодно вашей милости.

Председательствующий: — Так угодно закону… Следовательно, вы отрицаете предварительный сговор с Кауфманом, то есть групповое изнасилование?

Гензель: — Так точно. Признаю в этой части индивидуальное преступление.

Председательствующий: — А в остальном признаете себя виновным?

Гензель: — Ни в коем случае, во всем остальном я выполнял указания прежде всего своего непосредственного начальника Кауфмана и нередко генерала фон Дейча. Не выполнять этого нельзя было…

Свидетельница Анна Третьякова показала: ее доставили в лагерь Дейча больную сыпняком с большой партией узников, тоже тифозных. Они догадались, как хотят их использовать, но, понятно, бессильны были предотвратить зло. Свидетельница хорошо помнит Кауфмана и Гензеля, узники их звали «шакалами». Малейший протест здоровых узников против помещения к ним тифозных вызывал гнев «шакалов» и наказание плетьми и палками. Ту же картину дорисовали и другие свидетели — бывшие узники, которых спасли партизаны, — Широкова, Зайцева, Болейко и Матушкина: каждое утро из бараков вытаскивали трупы и где-то сжигали. Вшей было столько, что с ними уже не было никаких сил бороться.

Прокурор: — Скажите, фон Дейч, правильно говорят эти свидетели?

Фон Дейч: — Да, они говорят правду в той части, что их больными доставили в наш лагерь. Не мог же я не принять их — это было бы по крайней мере негуманно.

Прокурор: — И вы снова отваживаетесь говорить о гуманности, но пусть это останется на вашей совести! Почему все же больных размещали среди здоровых?

Фон Дейч: — Этим опять-таки ведали Кауфман и Гензель.

Прокурор: — Но вы-то знали, что делают с прибывающими к вам тифозными больными? И заодно скажите, вы заявили протест против направления к вам в таком количестве опасно больных?

Фон Дейч: — Меня отвлекли тогда какие-то другие серьезные вопросы, и тут я положился во всем на своих прямых помощников.

Прокурор: — Кауфмана и Гензеля?

Фон Дейч: — Да, больше всего на них.

Прокурор: — Что вы скажете, Кауфман?

Кауфман: — Я всегда относился с большим уважением и почтением к генералу. Как же иначе? Однако сейчас скажу неприятную для него правду. Начальник спасается недозволенными методами и даже заведомой неправдой: он не только обо всем знал, не только не протестовал, но в отношении этого тяжкого мероприятия дал нам соответствующие указания.

Прокурор: — Ясно. Вы, Гензель, что скажете по данному вопросу?

Гензель: — Я полностью разделяю неудовольствие Кауфмана. Действительно, непристойно почтенному генералу опускаться до заведомой лжи…

Председательствующий прекращает перепалку — объявляет перерыв до десяти часов следующего дня.

Роль Барского (Голубятникова) в процессе особая, наиболее грязная и изощренная. Его поведение, весь его нравственный облик обязывали суд уделить ему больше внимания, чем остальным предателям.

Еще на предварительном следствии, в присутствии прокурора, он клятвенно заверил, что будет говорить только правду. На суде он почел «святым долгом» начать этими словами свои показания. Однако ни следователь, ни прокурор, ни состав суда не увидели и не почувствовали, что матерый предатель раскаялся или хотя бы был близок к этому.

Из диалогов прокурора с подсудимым Барским.

Прокурор: — Подсудимый Барский, внесите все же ясность в свое довоенное прошлое.

Барский: — Я не понимаю, чего хочет от меня гражданин прокурор.

Прокурор: — Я же сказал — ясности, могу добавить: и честности.

Барский вяло поднимает плечи, недоуменно смотрит на судей, на своего адвоката, словно ищет у них сочувствия, поддержки: «Остановите, бога ради, этого беспощадного прокурора!» Но прокурора никто не останавливает. Больше того, председательствующий рекомендует подсудимому ответить на вопрос прокурора.

Барский: — В таком случае прошу, гражданин прокурор, поставить мне конкретные вопросы.

Прокурор: — Можно. Сколько раз вы были женаты?

Барский: — Могу разочаровать вас, гражданин прокурор: всего лишь один-единственный раз.

Прокурор: — Вам, подсудимый, следовало бы сейчас воздержаться от иронии!

Барский: — А вам, как прокурору, следовало бы помнить, что пока я не осужден…

Прокурор: — Хотите преподать мне урок… Вы были бы правы, если бы вам удалось скрыть прежнюю судимость, она у вас тяжкая, с неотбытым длительным сроком заключения… И по существу: не один раз вы были женаты…

Барский: — Юридически один, я настаиваю…

Прокурор: — Поправка существенная — юридически. А фактически?

Барский: — Перефразируя известную мудрость, кто не грешен — плюнь мне в лицо.

Прокурор: — Вы уже острите!

Барский: — Вы можете многое отнять у меня, но не право выражать свои мысли и чувства так, как я хочу.

Председательствующий: — При непременном условии не нарушать норм процесса… Задавайте, товарищ прокурор, вопросы!

Прокурор: — Скажите, Барский, верно ли, что до войны в разное время у вас было семь фактических браков?

Барский: — Какое это имеет отношение к предъявленному мне обвинению в измене?

Прокурор: — Рано поставили точку, следует добавить — «Родине». В измене своей Родине — так будет вернее, точнее…

Барский: — Разумеется, я не имею в виду измену моей жене, но, повторяю, моя личная жизнь и тем более интимная…

Председательствующий: — Послушайте, Барский, я рекомендовал бы вам вести себя все же иначе! Вы отлично понимаете, не первый раз на скамье подсудимых, — если председательствующий не устраняет вопроса, на него надо ответить…

Барский: — Позвольте!

Председательствующий: — Отвечайте на вопрос!

Барский: — Слушаюсь… Тогда я просил бы прокурора уточнить, что он хочет от меня?

Прокурор: — Могу. Допустим, у вас было только семь браков, семь заверений в любви. И пламенные заверения в своей пылкой и чистой любви к подпольщице Ваниной. Мне не совсем понятна ваша позиция. Объясните?

Барский: — На предварительном следствии и здесь, в суде, я ничего об этом не говорил…

Прокурор: — Вот это-то и непонятно… Но когда-то вы говорили? Или Ванина лжесвидетельствует?

Барский: — Я отказываюсь отвечать на этот вопрос. Он интимный и касается лишь моего сердца.

Прокурор: — Пышно! А жаль, что вы и тут уходите от правды. Интересно же знать, были ли у вас настоящие чувства, или вы на игру Ваниной отвечали такой же игрой?

Барский: — Мое положение сейчас таково, что любая правда, если она в мою пользу, будет восприниматься как наглая и циничная ложь. Поэтому я не хочу ставить себя в нелепое и смешное положение.

Прокурор: — Что ж, опять-таки процессуальный закон на вашей стороне: вы подсудимый… Тогда скажите вот о чем.