Nature Morte. Строй произведения и литература Н. Гоголя - Валерий Александрович Подорога

поперек – сверхбыстрое (используются лишь эффекты подобия, игра образных эквивалентов). Естественно, что литературный опыт не сводится к перечислению, произведение все-таки не словарь или энциклопедия и не коллекция странных «словечек», несомненно, нечто большее: оно рассказывает историю, причем так, как если бы она действительно когда-то произошла. Перечисления явно недостаточно, равно необходима и возможность ограничить перечисление, вовремя остановить его. Описания «вещей» у Гоголя, наиболее краткие и акцентировано ритмические, отнесены к порядку, который вводится сразу же, как только описание завершено («и то и это, и третье и пятое, и десятое… – все это…» – затем следует мгновенное преобразование, и подвижная лента вещей получает общую картинку). Завершающий момент в последней констатации – «все это» (и подобные выражения) останавливает перечисление, смыкая его в одно целое ритмической перебивкой. «Все это» – сигнал к тому, чтобы все заново увидеть, не просмотреть, не пробежать, а охватить одним взглядом. Ритмический повтор того, что было раздельным и почти бессвязным, но посредством формы получило границы, за которые выйти нельзя. Правда, достаточно неточного слова, особого гоголевского «словечка», чтобы перечисляемый ряд был взорван, а на его месте замаячил бы какой-нибудь акустический фантом («…но мужиков как Вшивой-спеси, и так и Задирайлова-тож…»[108] или «Сольвычегодские уходили на смерть устьсысольских…»[109]). Гоголевское описание – всегда на грани этого зависания над вдруг проступающими следами хаоса.

Неисчислимая куча – это, собственно, хаос; потеряв форму, она возвращается к первозданному состоянию, к «ряду, не объяснимому инвентарем»[110]. Если куча освещается светом, сверкает и блещет, то мы имеем дело с позитивным, вечно бурлящим, рождающимся хаосом, «веселым беспорядком». Но если перед нами куча, недвижимая, уходящая в тьму и тяжесть, то это другая сторона хаотического, – негативная. В отличие от других, неисчисляемая куча, та, что не поддается ритмическому освоению и гармонизации, крайне опасна, она побуждает к недоверию, беспокойству, вызывает страх. Неисчислимая куча становится приютом демонических сил. Черт пугается и бежит тогда, когда его исчисляют, когда он должен подчиниться другим, человеческим ритмам. Обнаружить черта – значит исчислить его местопребывание, локализовать, ввести в реестр и назвать; и он погибнет при первом же описании его повадок и проделок, т. е. удалится в свои пределы. Числа черта или нечистой силы начинаются там, где счет, тем более гармонизация неритмического числа становится невозможным; чертовщина, путаница, морока – все это множества спонтанные и неопределенные, то сжимаются, то расширяются, то исчезают, то появляются по случаю – отсюда весь гоголевский ужас. Ведь черт обладает не одним обличьем, их тысячи, и только в этой бесконечной множественности он себя проявляет, и именно поэтому он неуловим. Черт – посланец хаоса… Интересно, что состав неисчислимой кучи почти всегда однороден, как однородны первоначальные состояния материи. Числа черта начинаются с образов неисчислимого: тьма, мириады, массы и собрания. Черт занимал более значимое место в жизни Гоголя и писательстве, чем Бог, к которому он никак не мог найти «правильный» доступ. Всеприсутствие черта, он всюду и нигде; все опутано чертовщиной, во всем она, подтачивающая общепринятый порядок вещей. Бог один, а черта много…

Тема игры поможет более точно определить границы гоголевской подозрительности относительно всякой чертовщины. Игра полностью подчинена действию случайных событий, непредсказуемых по своим следствиям. Произведение – это чудо, а чудо – сцепление необъяснимых случайностей. Сможет ли хаос обрести форму произведения – это вопрос. Тем не менее мы обращаемся к игре или карточному раскладу, чтобы услышать ответ, мы просим, чтобы нам нагадали… Сотворение мира из случая, не из ничто, мир уже есть, но дан в избыточной силе, спутанности, неясности причин и следствий, лишенный предсказуемого будущего. Опытный картежник (тем более шулер) не надеется на случай. Фатализм и непредсказуемость числа характерны для расчетов, которые ведут гоголевские персонажи. Мальчику Пеппе из незаконченной повести «Рим» однажды приснился сон: «…сатана, который и без того ему снился неизвестно по какой причине в начале каждой весны, – что сатана потащил его за нос по всем крышам всех домов, начиная от церкви св. Игнатия, потом по всему Корсо, потом по переулку tre Ladroni, потом по via della stamperia и остановился наконец у самой Trinita на лестнице, приговаривая: вот тебе, Пеппе, за то, что ты молился Св. Панкратию: твой билет не выиграет. – Сон этот произвел большие толки между сьорой Чечилией, сьерой Сусанной и всей почти улицей; но Пеппе разрешил его по-своему: сбегал тот час же за гадательной книгой, узнал, что чорт значит 13 нумер, нос 24, святой Панкратий 30, и взял того же утра все три нумера. Потом сложил все три нумера, вышел: 67, он взял и 67. Все четыре нумера по обыкновенью лопнули»[111]. Число ускользает от расчета, всякое «верное число» – это плутовство, оно от черта, а не от Бога. Тема игры представлена в фарсе «Игроки» и в других гоголевских сочинениях, причем развивается в различных аспектах – от привычного до метафизического (так, Чичиков играет в шашки/шахматы с Ноздревым, но Хлестаков – в Ревизора; и тот же Чичиков доводит статус игры до космического масштаба, играет по-крупному – на «мертвые души»). Гоголевское видение игры несколько иное, чем видение «игры» у Пушкина или Достоевского. Идея игры – в обмане, не в расчете, не в вере в число. Цепочка мистификаций и обманов, игра отходит в сторону, а на ее место утверждается сила обмана – манипулирование числом. Число, которое выходит за границы непосредственного восприятия, не может быть организовано в ритмическое целое, это число неуправляемое, его «счастливое» выпадение относится к области случая. Тут заправляют числа черта. Неисчислимая куча – именно та, в которой преобладают числа, выходящие за пределы магического числа, или те, которые не выстраиваются в ряд (не могут быть перечислены) – они относятся скорее к экстатическим, темным или обморочным состояниям сознания («Черт попутал!»). Всякое чудо совпадения, «счастливый случай» или «везение» (те же пресловутые «три карты» пушкинского Германна) – все от Черта. Поэтому-то Гоголь раздваивает, умножает личины явления, чтобы вскрыть его изменчивость и неоднозначность. Так, явление, которое недавно казалось единством подобий, исчезающих, отражаясь друг в друге, – только куча наспех слипшихся признаков, принадлежащих совсем иным явлениям и случайно оказавшихся вместе. Куча может шириться, расти, увеличиваться не только внешними образами, но и делением образов как бы изнутри, с помощью обратимых отражений. Пары удвоений: дядя Митяй/дядя Меняй, отец Карп/отец Поликарп, Шиллер/Гофман, Бобчинский/ Добчинский, Иван Никифорович/Иван Иванович, Селифан/ Петрушка. Все как будто отражается друг в друге, и каждый образ обретает себя в игре с другим в зеркальной симметрии игральной карты. На самом деле здесь действует принцип необратимого повтора, подобие не «сливается» до неразличимости, а, напротив, различается самим повторением, не допуская или маскируя вступления двойника