Nature Morte. Строй произведения и литература Н. Гоголя - Валерий Александрович Подорога

class="a">[112]. Ритмический прототип 7 (+/-2) (повторений) действует как челнок – отбирает, отбрасывает, различает, фильтрует и вместе с тем уподобляет, воспроизводит, соединяет, обеспечивая видимую прочность ткани повествования. Произведение задумывается, в сущности, как форма антихаоса, своего рода решетка (или фильтр), сквозь которую просеиваются чувственно-телесные впечатления, затем следует их отбор, перечисление, разнесение по рядам, преобразование в кучи/перечни и т. д.

Мы представили кучу как основу и принцип образования гоголевского Произведения (ироническая формула: «Произведение как куча всех слов»). Мы размышляли феноменологически: куча дана как целостный феномен бытия. Далее, мы задались вопросами: каков принцип ее организации, проявления, возможности ее преобразования, каковы основные силы, формы, образы? Причем силы («кучеобразующие») не исследовались, а было отмечено лишь направление их действия в общей картине становящегося произведения. Следующим шагом было обращение к исследованию самих сил, в первую очередь сил перцептивных. Действительно, куча дана, но дана потому, что воспринимается, если воспринимается, то как? Не потому ли она воспринимается именно так, что воспринимаемое оказывается вне исчислимого целого? Глаз отражает в себе бесконечную игру, тотальный метаморфоз сил хаоса и временных форм порядка, к которым и относятся выделенные выше основные разряды куч. Итак, гоголевский тип мимесиса должен исследоваться со стороны его первоначальной формы, каковой была представлена куча в качестве феномена («первоматерии»), образа и формы. Куча – это слишком-бытие, всегда между менее или более пределами реального. Мифопоэтическая рефлексия Гоголя выстраивалась вне какого-либо прямого подражательного контакта с реальностью. Эта апатия к реальному и его замещение, как и отсутствие классической (аристотелевской) формы мимесиса, может быть объяснена утратой жизненно активного и совершенного образца. Больше нет веры в образец. Конец классической эпохи («победоносной александровской эпохи») и начало ослабления безусловного господства придворно-аристократической нормы литературного языка. Наступает время другой литературы, той именно, которая не умеет рассказывать истории, становится прекрасным косноязычием, шутовством и свидетелем упадка прежних ценностей.

Карта 1

III. Вий, или Двойное зрение

1. География и история

В центре вселенной Гоголя вращается глаз-яйцо, претерпевая пластические трансформации (сжатие, сужение, втягивание, расширение), может опускаться и подниматься, не теряя при этом зрительную способность, которая сохраняет разрешающую силу в крайних пределах: ближайшего и дальнего. Гоголь видит своеобразно, его видение – не только результат преобразования существующих в традиционной культуре ритуалов «зрения» (например, на основе псевдоэтнографии малороссийских преданий). Белый настаивал на доминировании разноглазия («косоглазия») в «Мертвых душах» Гоголя, отделяя его от мифологического раздвоя зрительной функции в ранних повестях[113].

У гоголевских персонажей нет собственного взгляда, есть только различные зрительные установки, которыми автор пользуется в описании их облика. Прокурор из «Мертвых душ» все время косит и моргает, а Чичиков «округлый», как птица (похожая на снегиря), поворачивается то одним глазом, то другим… как будто и Собакевич смотрит птичьим взглядом. Мы вынуждены допустить подобную морфологию литературного глаза, поскольку без нее были бы не в силах объяснить всю неопределенность гоголевского видения. В чем-то, безусловно, был прав В. В. Розанов, когда говорил о выпуклом, немигающем, блестящем, птичьем гоголевском взгляде, будто застывшем и ничего не понимающем, – взгляде идиота. Характеристика слишком резкая и недостаточная. Персонаж не наделен взглядом, цветом глаз, выражением, да и лица у него, собственно, нет, или имеет такое, что исчезает в первый же момент представления. Поэтому, если персонаж и видит, то «искоса», косясь со стороны. Авторское видение активно ведет повествование, но и оно не избавлено от этого «косящего» в разные стороны взгляда. Можно сказать, что Гоголь сам «косит», т. е. опирается в своих описаниях скорее на периферийное зрение, т. е. на зрение, которое помогает видеть, но само не может сместиться в центр. Отсюда очевидный разрыв между детальными описаниями-перечнями и главной сюжетной линией, – драматической, которую автор не в силах разработать. Описания-перечни движутся в собственном ритме и отдельно от основной линии повествования.

Стоит напомнить о различии между глазом и взглядом. Взгляд – это осмысленное (волевое) действие зрения; он может быть активным и пассивным; активным, т. е. управляемым, точно направленным; или пассивным, когда взгляд сводится к созерцанию, этот «невидящий», в себя погруженный, отстраненный взор мудреца, или опрокинутый – экстатика. Один взгляд изменяет мир, другой его созерцает, т. е. принимает мир, каков он есть, без полагания, утверждения или рассматривания; взгляд, который не видит то, что видит, и есть созерцающий, пассивно отражающий мир видимого. Говоря о зрении как видении, я остаюсь в границах феноменологического толкования и совсем не имею ввиду физиологические или фотохимические особенности зрительного акта. Двухтактная оптика хтонического «глаза-яйца» повторяет себя в гоголевском взгляде. Глаз – нейтральное зрительное устройство – приводится в действие силами светлого и темного хаоса. Без них он слеп и не имеет взгляда. Намного более уместна здесь метафора телескопа/микроскопа, столь распространенная в романтической поэтике[114]. Именно эти два устройства, ставшие легендарными органами зрения, позволяют гению Гоголя оперировать с бесконечным в конечном, а конечным в бесконечном: телескоп, «озирающий солнцы», и микроскоп, «передающий движенья незамеченных насекомых», равно поразительны и чудны[115]. Ведь ясно, что вооруженный глаз направлен на образы, которые существуют как зрительные данности за границей обычного опыта зрения. А. Белый дает комментарий: «…один глаз – дальнозорок; другой – близорук; один – отдаляет; другой – приближает; один – телескоп; другой – микроскоп. Нормальны лишь усилия интерферировать ненормальность: телескоп заставлял дам одевать платья звездного блеска; микроскоп – видеть зловонными ямами: поры кожи; есть миры блеска; и поры кожи – пропасти в микромире; есть действительность обоих видов гипербол…»[116]. Итак, один глаз, суженный, преданный деталям и всякой микроскопии, умертвляет живое; другой, глаз световой, глаз-молния, оживляет мертвое. Различие существенно: один все разлагает, и видит не целое, а часть, а еще точнее, часть части; в то время как другой видит целое, лишенное частей, целое целого. Один глаз раскрыт настежь, глаз, отражающий, вбирающий в себя весь мировой свет; он же – глаз экстатический, он же – магический кристалл, с помощью которого можно за доли секунды обежать дальние пределы мира; глаз сверхбыстрый, панорамный, удерживающий целостные образы. Но не забудем о его пассивности. Другой, – взгляд «прищура» и «разгляда», глаз-крючок, всматривающийся в каждую деталь и всякие мелочи: «…чтобы та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза…».

Исследовать мир человеческий так, словно это мир бесконечно малых и нечеловеческих существ, – значит исследовать иную анатомию жизни, застывшую в немоте на микроскопических глубинах первоначального «темного» хаоса. Один «глаз» всегда движется вверх-вдаль, другой – вниз-вглубь, они не пересекаются, т. е. не имеют срединного пункта. Один удаляется-от, другой сближается-с. Что-то уменьшается, в то время как другое увеличивается. Масштабы