Nature Morte. Строй произведения и литература Н. Гоголя - Валерий Александрович Подорога

меняются, делая мир еще раз бесконечным. Игра очень большого и очень малого становится основой гоголевской гиперболики: видеть предметы и явления на границе их предельных величин. Соответствие видимого предмета реальному отвергнута, поэтому предмет задается только в тех масштабах, которые смещают его границы, создавая необычные эффекты миметического переживания. В то время как читатель из последних сил цепляется за реальность, автор ничего не хочет о ней знать. Это разноглазие в оптической системе литературы ограничено возможностями самого мифа[117]. Гоголевский глаз – не орган зрения, а вещь внутри мифической системы, т. е. имеет в ней свое место, ему приписываются особые зрительные качества, орбиты и пути движения и порядок преобразования. Иначе говоря, глаз – это не глаз, а символ видения, не само зрение, а способ, каким оно может быть представлено; в мифе нет простого зрительного акта, если «глаз» появляется, то для чего-то, а не потому, что персонаж (человек или чудовище) обладает зрением, или что акт зрения ему соприроден. Но у Гоголя в конечном счете воображение вырывается за границы мифемы оптического, и он видит то, что не может быть видимо…

(1) Глаз микроскопический. Черное пятно в центре зрачка фокусируется на отдельной детали или аспекте (вещи, тела, одежды, позы), и целое под его проникающим взглядом распадается. Часть не рассказывает о целом, не наделяется его характеристиками, оставаясь частью. Отдельная деталь схватывается как целое, завершенное во всех своих моментах, – как вещь. Правда, и эти моменты могут оказаться дробными, склонными к распаду на более мелкие и мельчайшие. Например, шинель для Ак. Ак. Башмачкина – не просто одежда, уберегающая от холода, крайне необходимая чиновнику вещь. Обретая абсолютную ценность, она становится сверхреальностью, а Ак. Ак. – частью собственной «шинели», ибо ее особые качества как «вещи» получают признаки индивидуального бытия. Ак. Ак. – имя вещи. На первых порах образ гоголевского персонажа как будто еще сохраняет допустимую меру правдоподобия, ведь рассказывается история… Однако по мере развития сюжета персонаж теряет достоверность человеческой копии, – он не просто пассивен, он невозможен как образ вне шинели. Ак. Ак. – не целое, а часть от целого («шинели»). Микроскопия превращает правдоподобие персонажа («живое») в мертвую природу, nature morte, вторым шагом кукла оживляется, подражая себе гримасками, жестами, смещениями. Непробудно мертвому придается видимость живого движения. Смерть случилась в гоголевском мире, и все якобы оживленное дается как напрасное усилие – реактивации мертвого; потому-то и доминирует в гоголевских картинах оборванный, неполный жест: конвульсии, вздрыги и вздерги, все те движения, которые в силах производить мертвое тело, расставшееся с жизнью, а оно, как известно, может мышечно реагировать на внешний раздражитель (правда, он должен быть достаточно сильным, наподобие удара током, а лучше молнии). А. Белый предлагает схему образа гоголевской конвульсии: «Раздроб жеста в атомы, с углублением пауз между ними, ведет к преувеличению угловатости, подающий момент как толчок, как вырыв из линии жеста; усиление же паузы переходит в фермату последней паузы подобно окаменению и личности и группы жестикулянтов»[118]. Пауза – это обрыв наметившегося движения, но живого движения нет ни в том ни в другом случае. Если оживляется мертвое, то оно лишь симулирует жизнеспособное существование. Цель подобной практики письма – реактивация мертвых фигурок, кукол-персонажей; остается вывести их из состояния летаргии и «окаменелости», если не оживить совсем, то хотя бы заставить пошевелиться. Оживить на мгновение, так и не дав жизни. Гоголь великий медик: он признает за живым одно достоинство – недвижность. Весь единый образ природного бытия словно и не знает другого способа доподлинно быть, как быть мертвым. Тайна живого – в мертвом. Гоголевский взгляд, расчленяющий мир видимый и им чувствуемый по правилам микроскопической анатомии, не «оживляет», а лишь приводит в движение то, что само не движется. Гоголь, как было замечено Розановым, приучил читателя к устойчивому литературному фантазму: все, что кажется живым и ярким, окрашенным эротической аурой, изначально мертво. Быть живым – это соблазнять жизнь мертвым.

(2) Глаз телескопический. Перемещается по дуге гиперболического зрения, не видит ближайшего – деталей и «частностей», всего этого сора повседневности, но только дальнее и предельно удаленное. Да видит ли он вообще? Все видит, и ничего не видит, ибо то, что он видит, видеть невозможно, но что можно видеть, он не видит. Это взгляд географический, обретающий образ видимого в высшей точке, всегда над и сверху, уплощающий видимое. Гоголь как историк и есть проявление этого глаза: увидеть историю из географического пространства, расположить время в плоскости географических карт, раскрытых карт истории. История как ряд застывших скульптурных образцов, которые озирает, инспектирует, созерцает с наивысшей или наиболее выгодной точки зрения гоголевский «раскрытый» глаз. «Я всегда думал написать географию, в этой географии можно было бы увидеть, как писать историю». История, видимая одним броском взгляда сверху, есть истинная история. Вот что должен иметь в виду преподаватель истории: «Преподаватель должен призвать в помощь географию, но не в том жалком виде, в каком ее часто принимают, т. е. для того только, чтобы показать место, где что происходило. Нет! География должна разгадать многое, без нее необъяснимое в истории. Она должна показать, как положение земли имело влияние на целые нации; как оно дало особенный характер им; как часто гора, вечная граница, взгроможденная природою, дала другое направление событиям, изменила вид мира, преградив великое разлитие опустошительного народа, или заключивши в неприступной своей крепости народ малочисленный; как это могучее положение земли дало одному народу всю деятельность жизни, между тем как другой осудило на неподвижность; каким образом оно имело влияние на нравы, обычаи, правление, законы»[119].

Принципы воображаемой географии: отдельное историческое событие должно «иметь место» и стать исторической «картиной» благодаря искусному воображению географа. Если же этой картины нет, то нет и карты, с помощью которой возможна ориентация в мировой истории, но если нет карты, то нет и Истории. Ведь история, по Гоголю, – прежде всего география событий прошлого. Вот где царствует летящий гоголевский взгляд, подымающийся в вышину, и через охват расширяющегося пространства, проникающий в самые дальние пределы прошлого.

«Далеко от Украинского края, проехавши Польшу, минуя и многолюдный город Лемберг, идут рядами высоковерхние горы. Гора за горою, будто каменными цепями, перекидывают они вправо и влево землю и обковывают ее каменною толщей, чтоб не прососало шумное и буйное море. Идут каменные цепи в Валахию и в Седмиградскуую область, и громадою стали в виде подковы между галиским и венгерским народом»[120].

И далее, не менее убедительные образы:

«Бедному сыну пустыни снился сон:

Лежит и расстилается великое Средиземное море,