Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск. Премия имени Н.С. Лескова. 190 лет со дня рождения. Часть 2 - Альманах Российский колокол

Маруся поджала губы и пошла цедить кипяток из самовара. «Как ты не нужен здесь, – думала она. – Мать он, видите ли, подарками задабривает. Словами ласковыми заговаривает. Та всерьёз уверена, что Витька – это мой жених. Но как же это можно, если мой Васенька сейчас на фронте, фашистов проклятых бьёт. Не как некоторые!»

При мыслях о Васе лицо Маруси залилось тихим светом. Егорыч даже залюбовался на девушку: нежная розовая кожа, правильный овал лица, милый курносый носик с бледными сейчас веснушками, густые ресницы, округлые припухлые губы. Почувствовав на себе чужой взгляд, Маруся вспыхнула и, с трудом скрывая ненависть к гостю, поднесла ему стакан кипятку, заваренного сушёным смородиновым листом.

– Благодарствую. Из твоих рук, Маша, даже простая вода – наслаждение, – играл свою роль Егорыч, не в первый раз замечая, что эта роль ему необыкновенно нравится.

Слепая мать за занавеской благодарно заворочалась в своих одеялах. Ей доставляло удовольствие, что жених дочери такой обходительный и приветливый.

– Что нового слышно, Витюша?

– Колядки я вспоминаю нынешние, – с наслаждением тянет душистый кипяток Егорыч. – Брательники у меня щепку в рукав тулупа просовывали, получалось очень похоже на гуся. Рукав – это длинная шея, а лучинка – голова гуся. В темноте очень похоже. Очень они домашних моих позабавили. А когда эти гуси в окошко стучатся, до того похоже, что я сам залюбовался. А дома на полу у нас лежит шкура медведя. Она с тех времён, когда ещё с берданками охотились. Шкура попорченная при выделке, потому и нам незадорого досталась. Лежит она под деревянным диваном возле чугунки. Закопаешь в медвежью шерсть ноги, сидишь, тепло тебе, хорошо… Вот и мать сидела так вечером, вязала варежки. Чугунка топилась, ноги приятно грела медвежья шкура. Вдруг чувствует мать, что зашевелилось что-то под ногами, задвигалось, зарычало. Первой поднялась медвежья голова, потом лапа. В свете огня из чугунки и глаза медвежьи ожили, заискрились жёлтым… Как мать подпрыгнула, – улыбается Егорыч. – И вязание далеко, чуть ли в противоположную сторону избы, отшвырнула. Сама ловко забралась с ногами на диван, кричит от страха, а убежать боится, чтобы только оживающей медвежьей шкуры не коснуться. Перепрыгнуть через неё – не выйдет, большая шкура. Боком обойти – но у шкуры уже и вторая лапа с огромными когтями вверх поднимается.

– Страсти какие ты, Витя, на ночь глядя рассказываешь, – охает мать Маруси.

– Что делать? Только приготовилась мать бороться с чудищем, как из-под шкуры мой младший брат выскочил. Это он шутил так, стервец, – важно заключает Егорыч, а не получается у него строгого тона, наружу постоянно смех вылезает. Скоро он уже смеётся открыто, во весь голос.

Смеётся за своей занавеской и Пелагея Карповна. Даже Маруся, которая изо всех сил старается убедить себя, что ей неприятен Егорыч, и та не выдерживает. Она представляет эту внезапно ожившую медвежью шкуру, вращающую по сторонам головой, и заразительно прыскает. Её смех, чистый, задорный, разливается по горнице тонким колокольчиком.

Все трое вдруг забывают, где они, что с ними. Кажется, что и войны никакой нет. А они, как заправская семья, коротают зимой вечернее время, сидят дружно, пьют душистый горячий чай, разговаривают. И им очень спокойно, радостно на душе.

Егорыч спохватывается первый:

– Маруся, давай я тебе посуду помогу помыть? Сколько ж сидеть-то?

Не дожидаясь ответа, Егорыч сгребает в охапку металлические кружки и тащит их подальше от занавески матери. Шепчет, чтобы та не расслышала:

– Маруся, мне надо срочное известие передать. Срочное, чтобы сегодня!

Девушка тоже шепчет ему:

– В моей половине поговорим. Проходи туда.

Пелагея Карповна недовольно ворчит:

– И чего шептаться, чего шептаться? Всё равно ведь всё слышу. Разве не понимаю я, что дело у вас молодое, – мать снова радостно смеётся, и от этого смеха у Егорыча холодеет спина.

– Что вы понимаете? – вырывается у него.

– А всё и понимаю, – подтверждает Пелагея Карповна из-за занавески. – Никакой ты, Витя, не полицай, это соседки понапрасну про тебя говорят.

– Соседки? – насторожился Егорыч.

– Да не бойся ты. Я ж их только слушаю, я с ними не спорю.

– За такие разговоры быстро в комендатуру упеку, – по-настоящему разозлился Егорыч.

Невольно вспомнилась изба Любки в Плюхине. Любка жила одна, и там было всё проще и легче. «Конспирация хренова, – бешено колотится кровь в висок. – Шито всё белыми нитками, в любой момент раскроют мою любовницу за здорово живёшь. Первый нормальный допрос, и вся легенда накроется медным тазом».

В половине Маруси, за дверью, оклеенной разноцветными открытками, развеялись последние остатки веселья. Девушка привычно вошла, погасила лучину, чтобы соседи чего лишнего не подумали. Вздохнула, начала раздеваться, забралась на перину, набитую сеном, закуталась в шерстяное одеяло. Егорыч сидел у кровати на полу:

– Мне нужно весточку передать сегодня. Завтра может быть поздно. Завтра она, может, и не нужна будет уже, эта весточка.

Маруся понимала, к чему клонит парень, и ей становилось по-настоящему страшно. Егорыч просился этой же ночью идти к партизанам, но в ясную погоду следы на снегу, ведущие в лес, были бы его очевидным провалом. Засветились бы и он сам, и Маруся, и этот хутор, числившийся у немцев в благонадёжных.

Егорыч до рези в глазах вглядывался в тёмные проёмы окон. Но на улице не было ни метели, ни ветра, стояла идеальная зимняя погода с забористым морозцем и искристым снежком. От напряжённой тишины и томительного молчания Егорыч потянулся рукой в сторону Маруси. Просунул пальцы под одеяло. Уткнулся во что-то тёплое, мягкое. Из головы разом вылетели все мысли. Егорыч приподнялся на коленях и просунул руку глубже, пока ударом с кровати не был грубо отброшен прочь.

Маруся присела, подобрала колени к подбородку, заплакала. Она тихо плакала и не могла остановиться. Где-то сквозь далёкий густой туман ей виделось лицо родного Васи, но лицо расплывалось, было нечётким. Девушка заставляла себя видеть более ясное изображение, воображала его, но это не удавалось. Вокруг была только одна большая обида и тоска, перехлёстывающая через край.

Егорыч потянулся приобнять Марусю, но та отчаянно оттолкнула его, зло зашептала:

– Думаешь, раз война, то всё можно? Думаешь, власть надо мной получил?

– И ничего я не думаю такого, – честно ответил Егорыч, растягиваясь на полушубке на полу, положив под голову кулак. На улице стояла прежняя тишина, от которой звенело в ушах.

– Неужели Родине нужно моё бесчестие? Неужели ей нужно, чтобы в меня плевали, унижали, чтобы в деревню выйти нельзя было без насмешливого взгляда? Любовница полицая! Вот ради чего я в школе училась, в