Семейная драма XVIII столетия. Дело Александры Воейковой - Александр Борисович Каменский

повседневнаго пьянства, в которое она, Несвицкая, повсегдашно его вводит, дабы удобнея было ей возпользоваться его имением, а потому и справедливо он, муж мой, поданным Сенату прошением написал, что и роскоши и мотовство его (как потом показывал) чрез одинадцать лет не достало б его имения, если б он и дватцать мер еще больше превышало, но сие бы так зделалося, когда б законная его жена, имея попечение об детях и об нем самом и обо всем доме своем, не сохранила б онаго в те прошлыя годы и управляла б оным столь искусная в расточении чужаго имения, какова есть сия Несвицкая. Сие ис того видимо, что не болея тому двух лет, как он со мною разлучася, а с нею общежительствуя, но почти все уже оное имение ныне стало от него промотано, распродано и разпроложено, как об том мотовстве его самыя крепости и закладныя явствуют, живое тому свидетельство. При мне же конечно все оное было збережено и сохранено, покуль еще сколько-нибудь любил и слушался совета моего. А теперь она, Несвицкая, все оное имение присвоила себе и своим детям. Но как у меня с ним общия дети, а видя такую расточительность наследственному имению и непрочение детям нашим, то мог[ла] по узаконению ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА о губерниях Учреждения 84-й и 391-й статей к сему прошению приступить, чтоб по невоздержанности его таковой отобрать от него сие имение и отдать в опеку родственникам и свойственникам его, и хотя остаток для пользы детей наших от мотовства его охранить, как я в собственной его, мужа моего, персоне по законному с ним супружеству, а к детям моим по рождении больше всех свойственников и родственников его имею в них участия, а потому и имения их больше всех имею долгу сожалеть и охранять от мотовства и разорительной роскоши его. Без малейшаго мне в том предосуждения и порицания могу сию прозьбу производить законно и правильно, видя, что не только он, муж сам мой, но и реченная Несвицкая и брат ея Чагин уже оное имение расточают и раздаривают в подарки и крепости на оное делают, как на собственное их имение, на что я имею явное доказательство и обличение.

Правительствующий же Сенат изволил видеть то из принесенных жалоб моих, что я не себе имение его прошу во владение, а в опеку оное отдать просила. Равно же и то самое Сенат видел, как из моего прошения, так и из его, Гудовичевых, рапортов, сколько точно им, мужем моим, имения расточено. Что же он, муж мой, оправдывая себя в пороках своих, ложно и показал Сенату, будто б гнев родителя его первоначальной к нему был из-за меня, но вместо того за фальшиво им сочиненной от имени матери его вексель, в чом свидетельствуюся на письмо отца их, имеющейся у меня, [и] на поданное на его в Военную коллегию доношение, в коих он, родитель его, нимало, ни в едином слове меня не упинал. Да и все его сии показании сущея ложь, а подкрепляется теперь только тем самым, что я происками Несвицкой и Чагеных везде утеснена и не дают мне с ним законнаго суда. А по той самой надежде он отважился так дерзко и ложно себя в Сенате оправдать и меня винить тем самым, что он сам соделал. Относительно ж до того показания неправильнаго Сенату, якобы он, любя меня, суда со мною не ищет и покраденныя будто б мною у него брилиантовыя вещи и серебро и протчие, чем клеплит, оставляет он при мне, то суда ему и просить с его стороны не в чим, ни малейшей к пороку и вины моей доказать он не может, а болея отбивает сам от того, чтоб ему не быть нигде судиму со мною, дабы б я не обличила его винности, а мою – тяжкия обиды от него. Брилиантовые же вещи не его были, а мои собственныя, и приборы на 11 000 рублей, но и по научению Несвицкой заблаговременно, живучи еще он со мною обще, обобрал и сильно ограбил, а по разлучении уже со мною и вовсе их промотал и продал, а кому именно, о том и пред судом законным точно докажу.

Да и давно бы все сии его гнусности и законам противныя деянии доказала, если б только до суда законнаго допущена была. Хотя же он, муж мой, в прежних преступлениях своих извиняет сам себя молодостию своею, как есть он ими гласной и усной человек в пороках, но сего бы ему оправдания себе и писать не надлежало, когда и ВАШИМ ВЕЛИЧЕСТВОМ таковою молодостию его он не извинен тогда, разжалован из вице-вахмистров конныя гвардии в армейския салдаты. Что ж он подводит себя в том Сенату прошении своем под ВСЕМИЛОСТИВЕЙШИЯ ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА манифесты 1775-го марта 17-го, 1782-го годом августа 2-го чисел[63], но оныя нимало к его оправданию не следуют, ибо по оному 17-го марта указу прощены те, которыя по делам своим уже конфирмованы. Об нем же, муже моем, производился тогда военный суд, почему и по конфирмации ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА, как по силе состоявшегося того указа, последовавшей чрез 4-е месяца, в его преступлениях не прощен, а наказан лишением чинов, а помилован он ВЫСОЧАЙШЕЮ МИЛОСТИЮ в том только одном, что избавлен он от принужденной ему ссылке той, куда тогда ж и за то же преступление сослан товарищ его Афросимов. Когда же воспоследовал таковой же ВСЕМИЛОСТИВЕЙШЕЙ 1782-го года манифест, тогда уже он имел чин капитана, то об оном и упоминать ему уже было вовсе не для чего, а надлежало б ему болея пометовать то, что ВСЕМИЛОСТИВЕЙШАГО об том указа, чтоб тех преступлениев и штрафов ему бы в порок не причитать, никогда он, муж мой, не имел и не имеет. А чрез то и от дальнейших пороков и преступлениев воздерживаться надлежало, помня наказание свое. А он еще б хуже прежняго себя ныне вести и таковому ж вновь наказанию подвергается, каковаго б, как есть он дворянин, устрашается.

Что ж он относит вину мою, что я переехала, не дождавшися его из деревни, из загороднаго дому в московской, в котором люди его хотели убить меня по письму его до смерти, и если б то письмо не закрыто было полицыймейстером Годенем, то ни каких бы дальнейших процессов сие дело не вышло, а давно бы сие существо открылося, кто из нас прав. Что ж муж мой старается во оном деле