Семейная драма XVIII столетия. Дело Александры Воейковой - Александр Борисович Каменский

живою? Да и сам уже он сию вину свою почитает за недостаточное доказательство, что не имел резону так со мною тогда поступить и бросить меня безвинно и столь ругательно, хуже своей матресы. И для того он поданным Сенату прошением своим, не входя еще в законной суд со мною, от того поступка своего отрекся, будто бы не он меня бросил, потому что не может доказать моей винности и пороков, чтоб должно было ему меня бросить, как непотребную жену. При всем же том сколько он разобидел меня и сам, бросивши, да меня же еще больше тем обижает, что клевещет, якобы я его добровольно оставила, но вместо того не только, чтоб добровольно отойтить от него, всякое мучение, покуль жизни бы мочи достало, на то согласилась бы от него переносить для бедных детей моих и с ними бы не для чего на свете не расталася. И точно то могу доказать знатным свидетельством, что он меня бросил, а за что, о том он пред судом законным должен будет доказать самым делом, а не словестно и не на бумаге только одной. Для того он и отрекается от того, якобы не он меня бросил, видя сам сию вину свою, что тот его обиднейший со мною поступок зделался того безчеловечия со мною обличителен, что он в самое то время меня оставил, когда люди его хотели убить меня до смерти. Следовательно, он тем самым сам себя уже доказал виновником тому, что он в том умысле с людьми своими обще был, когда с того самого времени больше жить со мною не стал, когда я от той смерти себя спасла и осталася противу воли его живою. И за то, что я переехала в московской дом, никакой не имел притчины обвинить меня и бросить, если б он любил меня, а не возненавидел бы за Несвицкую.

Что ж он говорит, якобы я сама его бросила, то я непотребною никогда не бывала и не бросила его содержащагося в тюрьме и бедности, то ныне уже позно меня оным пороком клеветать, будто бы я за то его оставила и не взлюбила, что просила у него себе 500 душ, но он мне оных не укрепил. Но чем бы то доказать мог, того тут в прошении своем Сенату не упоминает. Я же с моей стороны смело о том оправдаюся, что, живучи с ним 16 лет вместе, имела по доверенности его ко мне множество таких [способов], чтобы давно его имение все могла себе укрепить, но при всем том ни единою душою не воспользовалася, о чем и сам он Сенату доносит, что он якобы очень меня любил и во всем мне верил, а по тому уже и видимо мое бескорыстие и благородность души и совести, что при всем то имение его было при нем, мужем моим, а не так как Несвицкая привела его к тому, что велела все деревни ему распродать и заложить, а деньги оные все себе обобрала у него. Да и одного уже доказательства моего ко оправданию моему довольно – естли б я хотела воспользоваться имением его, не было бы мне нужды толикое старание прилагать об нем ко избавлению его тогда, как и ВАШЕМУ ВЕЛИЧЕСТВУ, уповаю, небезызвестно по всеподданнейшем подаваемым ВАМ об нем прошением моим и пролившимся пред вами слезам, когда он был приговорен к смерти и ссылки, о помиловании к нему ВАШЕМ, почему точно он и получил ВЫСОЧАЙШУЮ сию ВАШУ МИЛОСТЬ и избавление от гибели той и ссылки, куда сослан в то же самое время и за то же самое дело товарищ его Афросимов. А, если б он был сослан, то бы и по тому самому имение его осталося в моих руках, как я уже в то время имела с ним детей, по которым бы все до совершеннаго возраста их имение принадлежало бы моему владению. Но я и тогда, имея к тому верную оказию и будучи еще в самой моло[до]сти моей, но не пожелала того, а ныне под старость лет моих позно было бы мне уже поделать того, что идет к обиде детей моих, да и кому б оныя и 500 душ могла, отнявши у них, упрочить мимо их. Следовательно, не на что мне было и требовать их, имея общих с ним детей, да и от него уже таковой немилости и обиды к ним не ожидала, чтоб он мимо их, детей своих, всем оным наградил постороннюю женщину – ея, Несвицкую, и столь бы дорого ея к нему знакомство заплатил, что бросил для нея законную жену свою, растроил бы порядочную и спокойную жизнь свою в такое постромление и в гибель, разорил бы дом свой, расточил имение, накопил долгов и привел бы детей своих во всякое несчастие и в сущую нищету и отдал бы ей имения своего больше ста тысяч рублей.

Се я того зделать к обиде детей его не могу, ибо я им не мачиха и не наложница его, чтоб требовать того, что идет к разорению детей его и моих с ним общих. Будучи же до знакомства его с Несвицкою содержанием моим и детей моих очень довольною, а потому не только не требовала от него никогда себе в собственность 500 душ, но ниже и не помышляла об том никогда. Не так, как у него теперь состоит – моих детей шестеро, да у ней, Несвицкой, своих детей, сведенных з детьми моими, состоит теперь пятеро, то и содержание одно таковому множественному числу разорить его состояние совсем может. Она же, Несвицкая, как всем известно, что я точно доказать могу, была в крайней нищете и в неоплатных долгах, что по банку ВАШЕМУ государственному значится. А ныне таковым образом себя обогатила, так что совсем жизнь свою с того времени самаго вдруг вид переменила, как мужа моего у меня публично отнела и его с того времени разорила, и все с того [времени] деревни проданы и заложены от него тогда только, как меня оставил. Как есть она его наложница, а не жена, а детям моим не родная мать, то ей какая нужда его имение зберегать? И ни малейшей жалости не имеет разорять детей моих, и что до ней дошло, того уже дети наши навсегда лишилися, а только старается сие зделать в свою пользу и своим детям. А я его детям родная мать и желаю им