Семейная драма XVIII столетия. Дело Александры Воейковой - Александр Борисович Каменский

надлежало его превосходительству, естли б только не хотел меня притеснить, тогда же сие дело к законному производству до котораго места следует отослать, да и в себе ему едино было, в котором бы месте в веренной ему губернии судимо ни было. Но вместо того, не сообразясь с указом 1766-го года июля 31 дня[59], коим предписано: на которыя дела точныя законы есть, по тем решения чинить по законам, не представляя о том Правительствующему Сенату, но его превосходительство, как будто бы о каком сумнительном деле, на которое бы не было яснаго закона, представил на разсмотрение Сената и требовал указу на указ, чего ему, кроме явнаго мне притеснения, ни по чему не следовало. Но всего понятнее, для чего бы ему, господину Гудовичу, когда я в совестный суд не пошла и сам он признал, что дело наше идет до формальнаго производства, не отослать, куда по законам следовало, естли б он не делал всего того в угодность мужа моего, как сие видимо из того, что собирал справки и делал незаконный допрос малолетным нашим детям, как служащия к стороне мужа моего. С моей же стороны не требовал никаких доказательств и решил дело по одной сторонней скаске. А когда дело доходить стало до суда законнаго, где бы справедливость утаится не могла, то для сокрытия деянии мужа моего отозвался, что ни власти, ни места на то не имеет, придавая тому, будто бы справедливым резоном, что производя в его губернии дело, поелику де все произшествие было в Москве, могут произойти затруднения в собрании справок, в допросе свидетелей и со обоих сторон доказательств. Но сие не иное что как один вымысел, ибо что касается до свидетелей, то их тогда в Москве не было, а находились уже в разных наместничествах и в других местах. Доказатели же, то есть я и муж мой, были в Рязани. Относительно ж до справок, то оных и совсем в Москве нет, а находятся в Петербурге, как то о сочинении фальшиваго векселя лейб-гвардии Коннаго полку в полковой канцелярии, о сообщнике его Афросимове во 2-м Правительствующего Сената департаменте, о жалобе на него отца его в его пред ним продерзостях в Военной коллегии. Наконец же сего представлять Правительствующему Сенату, чтоб дело мое перенесть в Москву совсем не долженствовало, ибо он, господин Гудович, видел, что мне дела там иметь неможно и что и двумя Правительствующаго Сената указами от того уже избавлена, и дано было свободное право иметь дело производством по моему желанию.

В надежде на покровительство его, Гудовича, означенной муж мой в прошлом 1788-м году в генваре месяце подал Правительствующему Сенату прошение свое в такой силе, уверяет Сенат, будто бы он уже по сему делу оказался во всем прав и против всех моих на него принесенных жалоб надлежащее принес уже оправдание пред ним, правящим должность генералом-губернатором Гудовичем; моя же неправость якобы ясно уже открыта, каковое оправдание, как учинено не в присудственном месте, то и некакова внимания и вероятия не заслуживает и домовное им, господином Гудовичем, дела нашего, как учинено в противность законов, ни его, мужа моего, оправдать, ни меня обвинить недостаточно.

И таким образом он, муж мой, продолжая прошение свое, доносит Сенату все свои показании без ызъятия ложно: во 1-х, говорит он, якобы я сама от него отошла, но самое произхождение сего дела, как всему обществу известное и гласное, свидетельствует то, что то он меня оставил, а паче тем, когда написал такое жесточайшее письмо к дворецкому своему убить меня до смерти, но я уже принуждена была сохранить жизнь свою от такова человека (от котораго как ис поданнаго доношения в Военную коллегию от отца его видимо то), что и родной его отец жизнь свою сохранял от него, а потому и я принуждена была, видя себя близ самой смерти, из опаснаго для меня места, из загороднаго дома его, в глуши состоявшего, выехать. Да и нет того, хто б, имея способ сохранить себя от смерти, и не употребил бы их в пользу свою. Притом же выехала я з дозволения губернаторскаго для сохранения только жизни моей при данном мне частном приставе, а не для того, чтоб жить с ним розно, и процесса сего на свет выводить не хотела, если б он меня к тому таковою обидою, что вовсе бросил, не довел бы. Следовательно, таковой нечаянной переезд мой из одного дому в другой, да и в тот самой, в котором я с ним, мужем моим, всякую зиму обще живала, да и прозьба моя на людей его в такой их дерзости, естли б он не был сам с людьми его на смерть мою учасником, не может быть для него достаточною причиною, чтоб муж[у] жену бросить, за то, что я спасла жизнь свою и просила на людей его тогда, когда оне хотели убить меня до смерти. Следовательно, надлежало бы ему самому за такое злодеяние людей своих наказать, а не мне то в винность причитать, что я на них просила. Но он, вместо того, чтоб сожалеть обо мне, как об законной своей жене, поступил па совету Несвицкой напротив и еще жесточае смерти самой наказал он меня после уже того процесса, зделанного людьми его к моему убивству, вовсе уже меня бросил, чем самым и ненависть уже он свою ко мне явно открыл. И то самое намерение его, что он хотел убить меня до смерти, явно же тем случаем изобличил. И кроме того уже письмо, которое Годен сокрыл, но само по себе обличило его в том сущим виновником то деяние его, что он, поехавши в деревню, простился со мною при посторонних людях порядочно, о чем и сам он в прошении своем Сенату доносит, что он оставил меня при отъезде своем не только не брошеную от него, но якобы ищо во всем доме его полновластною, так чтоб будто бы он и не имел намерения своего со мною розно жить. Стало, что я ничем пред ним и виновною тогда не была. Но какой же его резон к тому победил, возвратяся из деревни, не видавшися со мною, не получа никаких досад, вовсе меня бросить? Пусть бы от людей его вышло то, что и не хотели меня убить до смерти, но он какой же имел резон в самое ж то время навсегда меня оставить, как не за то самое злобяся, что я осталася