Обычные люди: 101-й полицейский батальон и «окончательное решение еврейского вопроса» - Кристофер Браунинг

расстрельные команды на противоположных краях могилы. Евреев заставляли ложиться рядами по обоим краям могильной ямы, а полицейские расстреливали их с противоположной стены. Из состава всех трех рот были сформированы команды численностью от восьми до десяти человек, которые чередовались друг с другом через каждые пять или шесть выстрелов. Часа через два «хиви» вышли из ступора и вновь приступили к расстрелам, сменив немецких полицейских. Около 19 часов стрельба закончилась, и евреи, которые выкопали могилу и которых все это время держали отдельно, засыпали ее. Затем расстреляли и их{216}. Тонкий слой земли над переполненной могилой какое-то время продолжал шевелиться{217}.

1-й и 2-й взводы вернулись в свое расположение в тот же вечер, но группа Бекемайера осталась в Ломазах. Через пару дней она провела в еврейской части деревни зачистку. Обыскивая подвалы, ища под половицами тайники, полицейские схватили еще около 20–30 евреев. Бекемайер доложил об этом по телефону Гнаде, и тот отдал приказ о расстреле. В сопровождении трех или четырех польских полицейских Бекемайер и его люди отвели евреев на опушку леса, заставили лечь на землю и убили выстрелами в затылок, вновь использовав штык для более точного прицеливания. Каждый сделал как минимум по одному выстрелу, кто-то стрелял дважды. Польскому старосте было приказано позаботиться о захоронении тел{218}.

Казнь в Ломазах – второй расстрел с четырехзначным количеством жертв, проведенный силами 101-го резервного полицейского батальона, – отличалась от расправы в Юзефуве несколькими важными особенностями. В Ломазах со стороны жертв, как кажется, было гораздо больше попыток к бегству{219}. Предположительно это объясняется тем, что молодых и крепких мужчин казнили вместе со всеми, а жертвы с самого начала яснее понимали, что их ждет. Но несмотря на все старания евреев укрыться или спастись бегством, процесс убийства, по сравнению с Юзефувом, стал гораздо эффективнее. Втрое меньше полицейских за вдвое меньший отрезок времени смогли расправиться с еще большим количеством жертв (1700 человек). Кроме того, удалось собрать ценные вещи и одежду, а от тел избавились, устроив массовое захоронение.

С точки зрения психологических последствий нагрузка на убийц сильно снизилась. Бо́льшую часть расстрелов проводили «хиви», которые не просто выпили после казни, чтобы забыться, но были пьяны с самого начала. По словам гауптвахмистра Бентхайма, его подчиненные были «вне себя от радости» оттого, что на этот раз им не пришлось стрелять самим{220}. Те, кому удалось избежать прямого участия в казни, кажется, вовсе не чувствовали себя соучастниками убийств. После Юзефува облава и охрана задержанных, которых предстояло убивать совсем другим людям, казались относительно невинными занятиями.

Но даже те полицейские, которым ближе к вечеру все-таки пришлось заменить «хиви» и в течение нескольких часов расстреливать самим, вспоминали об этом без тени того ужаса, который преобладал в их описаниях событий в Юзефуве. На этот раз полицейских не заставляли становиться лицом к лицу с жертвами. Личные узы, связывавшие жертву и палача, были разорваны. В Ломазах, в отличие от Юзефува, лишь один полицейский запомнил имя еврея, которого он застрелил{221}. Процесс казни стал обезличенным, к тому же из-за чередования стрелки избежали того ощущения непрекращающегося, бесконечного убийства, которое возникло у многих из них в Юзефуве. Прямое участие в убийствах было не только менее личным, но и более ограниченным по времени и масштабу. Сыграло свою роль и привыкание. Убив однажды, люди во второй раз уже не испытывали такого потрясения. К убийствам, как и ко многому другому, можно привыкнуть.

И еще один фактор резко отличал Ломазы от Юзефува, и, вполне возможно, он стал дополнительным психологическим «утешением» для полицейских. Дело в том, что на этот раз над ними не довлело «бремя выбора» – того выбора, который Трапп столь откровенно предложил им перед первой расправой. Никто не предоставлял возможности выйти из строя тем, кто чувствовал себя неспособным стрелять в людей. Никто не освобождал от этой работы тех, кто выглядел слишком потрясенным, чтобы продолжать. Каждый участник расстрельных команд выполнял свою часть работы согласно приказу{222}. Таким образом стрелявшим не пришлось жить с четким осознанием того, что у них была возможность уклониться от участия в казни.

Это не значит, что у людей совсем не было выбора, просто этот выбор им не предложили столь открыто и недвусмысленно, как в Юзефуве. Теперь, чтобы избежать соучастия в убийствах, им приходилось предпринимать усилия. Даже гауптвахмистр Хергерт, больше других настаивавший на том, что добровольцев не вызывали и что стрелять по очереди пришлось почти каждому полицейскому роты, допускал, что, возможно, некоторым удалось «незаметно удрать» в лес{223}. При этом, судя по всему, общее число уклонистов было невелико, ведь, в отличие от Юзефува, лишь двое во время допросов показали, что смогли найти способ не участвовать в казнях. Георг Кагелер утверждал, что входил в группу, которая дважды конвоировала евреев по пути из деревни в лес, после чего он «в общем-то “смылся”, чтобы не получить нового задания»{224}. Паулю Мецгеру* было приказано стоять во внешнем оцеплении на опушке леса. Его задачей было перехватывать евреев, которые в надежде спастись убегали с площадок, отведенных для раздевания. В Юзефуве после двух заходов на расстрел Мецгер «удрал», спрятавшись среди грузовиков. Теперь же, в Ломазах, ему навстречу внезапно выбежал еврей, и он пропустил беглеца. По воспоминаниям Мецгера, «обер-лейтенант Гнаде, который… к тому моменту был уже пьян, пытался выяснить, кто из часовых позволил еврею сбежать. Я не стал признаваться, и никто из моих товарищей не донес на меня. По причине опьянения обер-лейтенант Гнаде не смог провести расследование, так что к ответственности меня так и не привлекли»{225}.

Определенный риск в поступках Кагелера и Мецгера присутствовал, однако ни тот ни другой в результате никак не пострадали. Но большинство полицейских, похоже, даже не пытались избежать участия в расстрелах. В Ломазах исполнение приказов укрепляло естественное стремление не выделяться среди сослуживцев. Тут ситуация была намного проще, чем в Юзефуве, где полицейским позволили принимать решение об участии или неучастии, но тот, кто отказывался убивать, отделял себя от коллектива и считался «слабаком».

Трапп не только предложил выбор, но и задал тональность происходящего. «Нам поручена задача расстрелять евреев, а не избивать или мучить их», – объявил он{226}. Его собственные терзания в Юзефуве были очевидны для всех. Однако последующие карательные акции, как правило, проводились силами одной роты или взвода, а не всего батальона. Таким образом, именно командиры рот – в Ломазах это был Гнаде, – а не Трапп определяли стиль