Обычные люди: 101-й полицейский батальон и «окончательное решение еврейского вопроса» - Кристофер Браунинг

начала акции. Точно подсчитать, сколько полицейских оказались в этих двух категориях, невозможно, но оценка в 10–20% от общего числа направленных в расстрельные команды выглядит вполне разумной. Гауптвахмистр Хергерт, например, признался, что отпустил не меньше пяти человек из своей команды численностью в 40 или 50 стрелков. В группе Друккера – Штайнмеца, из состава которой после войны было допрошено больше всего участников, мы можем назвать по именам шестерых, сделавших не более четырех заходов, а затем отказавшихся продолжать, а также целое отделение численностью от пяти до восьми человек, которых освободили от участия значительно позже. Таким образом, число уклонистов и отказников нельзя назвать незначительным, но оно не должно затмевать тот факт, что по меньшей мере 80% назначенных в расстрельные команды продолжали расстреливать до тех пор, пока полторы тысячи евреев Юзефува не были убиты.

Подавляющее большинство тех, кто отказался уже в ходе акции, даже по прошествии 20 или 25 лет основным своим мотивом называли физическое отвращение от того, что им приходилось делать. При этом они ничего не говорили об этических или политических принципах. Учитывая образовательный уровень этих призванных из запаса полицейских, от них и не следовало ожидать формулирования абстрактных принципов. Однако это не означает, что их отвращение не было обусловлено инстинктивным гуманизмом, которому нацизм радикально противоречил и который он стремился преодолеть. Но сами эти люди, по-видимому, не осознавали противоречия между своими чувствами и сутью режима, которому они служили. Слабость, проявившаяся в неспособности продолжать расстрелы, разумеется, сказывалась на «производительности» и моральном духе батальона, но она не ставила под вопрос базовые дисциплинарные требования полиции и авторитет режима в целом. И действительно, выступая перед руководством СС в Позене (Познани) 4 октября 1943 года, Генрих Гиммлер лично санкционировал терпимое отношение к подобной слабости. Превознося повиновение как одну из главных добродетелей каждого члена СС, он в качестве исключения прямо отметил тех, «у кого нервы не выдержали, кто оказался слаб. В таком случае можно сказать: хорошо, уходите на пенсию»{179}.

Возражения по политическим или этическим мотивам, четко осознаваемым полицейскими как таковые, были относительно редки. Один полицейский заявил, что он решительно отвергал нацистские меры против евреев, так как был активным членом Коммунистической партии и, следовательно, противником национал-социализма в целом{180}. Другой сказал, что он выступал против расстрелов евреев, так как на протяжении многих лет был социал-демократом{181}. Третий рассказал, что нацисты считали его «политически ненадежным» и «недовольным режимом», но своих политических взглядов не уточнил{182}. Несколько человек обосновали свою позицию, в частности, враждебным отношением к антисемитизму правящего режима. «Такое отношение у меня сложилось еще в Гамбурге, – сказал один бывший садовник, – потому что из-за уже проведенных там антиеврейских акций я потерял большую часть своих клиентов»{183}. Еще один полицейский, не вдаваясь в подробности, просто назвал себя «большим другом евреев»{184}.

Два человека, которые подробнее других объяснили свой отказ от участия в акции, подчеркивали тот факт, что они не питали никаких карьерных амбиций и поэтому имели бо́льшую свободу действий. Один полицейский легко смирился с возможными негативными последствиями своего поступка, потому что, по его словам, он не был профессиональным полицейским и не собирался им становиться. «Я был самостоятельным квалифицированным мастером, и дома у меня было свое дело… меня совершенно не заботило то, что моя карьера полицейского не удастся»{185}.

Лейтенант Бухман в обоснование своего отказа сослался на этическую позицию. Будучи офицером запаса и гамбургским предпринимателем, он просто не мог стрелять в беззащитных женщин и детей. Однако и он, объясняя отличие своего положения от положения других офицеров батальона, делал акцент на экономической независимости. «Я был несколько старше остальных и к тому же числился офицером запаса, так что новое звание или продвижение по службе не имели для меня особого значения, ведь дома у меня была процветающая фирма. Ротные командиры… напротив, были молодыми людьми и профессиональными полицейскими, желающими чего-то достичь». Но, кроме того, Бухман признался во взглядах, которые нацисты, без сомнения, заклеймили бы как «космополитические» и проеврейские. «Благодаря своему опыту в бизнесе, особенно с учетом международных связей, я приобрел более широкий кругозор. Вдобавок, занимаясь предпринимательством, я познакомился со многими евреями»{186}.

Горечь и возмущение от того, что их заставили сделать в Юзефуве, испытывали почти все в батальоне, даже у те, кто участвовал в расстрелах весь день. Полицейский, выкрикнувший в лицо гауптвахмистру первой роты Каммеру: «Я сойду с ума, если мне придется снова этим заниматься», выразил то, что чувствовали очень многие{187}. Но лишь немногие решились на что-то большее, чем жалобы, чтобы впредь избежать исполнения подобных приказов. Несколько полицейских старшего возраста, имевших очень большие семьи, воспользовались предписанием, по которому от них требовалось письменное согласие на несение службы в боевых условиях. Один из тех, кто не успел поставить подпись, теперь отказался это делать, а другой аннулировал свое согласие. Обоих в итоге отправили обратно в Германию{188}. Особенно резкой была реакция лейтенанта Бухмана. Он обратился к Траппу с просьбой о переводе в Гамбург и заявил, что без прямого личного приказа самого Траппа впредь не станет принимать участие в карательных акциях против евреев. В конце концов он написал прошение об отзыве в Гамбург, ссылаясь на то, что «не подходит» для выполнения определенных, «чуждых полиции» задач, поставленных перед его подразделением в Польше{189}. Бухману пришлось ждать до ноября, но его старания в конечном итоге увенчались успехом: его перевели.

Таким образом, проблема, с которой столкнулись Трапп и его вышестоящее начальство в Люблине, заключалась не в этических или политических возражениях со стороны отдельных полицейских батальона, а во всеобщей деморализации, охватившей как тех, кто расстреливал до конца, так и тех, кто не смог этого выдержать. Прежде всего это была реакция на ужас самого процесса убийств. Если 101-й резервный полицейский батальон и дальше планировалось использовать в качестве живой силы для реализации «окончательного решения» на территории округа Люблин, психологическую нагрузку на его бойцов необходимо было учитывать и каким-то образом облегчать.

В дальнейшем в их деятельность были внесены два важных изменения, которые (с некоторыми заметными исключениями) стали регулярной практикой. Во-первых, последующие операции 101-го резервного полицейского батальона по большей части ограничивались зачистками гетто и депортациями, а не расправами на месте. Благодаря этому полицейские были избавлены от кошмара непосредственного участия в массовых убийствах, которые теперь проводились в лагере смерти в Треблинке (именно туда отправляли депортированных из северной части округа Люблин). Во-вторых, притом, что процесс депортации сам