Обычные люди: 101-й полицейский батальон и «окончательное решение еврейского вопроса» - Кристофер Браунинг

пожилой женщиной. «После того как я застрелил эту женщину, я пошел к Тони [Антону] Бентхайму* [своему гауптвахмистру] и сказал ему, что не могу проводить дальше казни. Мне нельзя было больше участвовать в расстрелах… мои нервы были измотаны до предела этим единственным расстрелом»{148}.

Августу Цорну* в качестве первой жертвы достался очень пожилой мужчина. Цорн вспоминал, как этот старик…

…не мог или не хотел идти в ногу со своими земляками, он то и дело падал, а потом просто лежал на земле. Мне постоянно приходилось поднимать его и тащить вперед, так что до места казни я добрался, когда мои товарищи уже расстреляли своих евреев. Увидев расстрелянных земляков, мой еврей бросился на землю и остался лежать. Тогда я взвел свой карабин и выстрелил ему в затылок. К тому времени я уже сильно нервничал из-за жестокого обращения с евреями во время зачисток в городе. Я был в полном смятении, поэтому выстрелил слишком высоко. Заднюю часть черепа у моего еврея полностью оторвало, и обнажился мозг. Куски черепа отлетели прямо в лицо гауптвахмистру Штайнмецу. Мне хватило этого, чтобы, вернувшись к грузовику, пойти к командиру и попросить освободить меня от дальнейшего участия. Я чувствовал себя так плохо, что просто не мог продолжать. После этого по его приказу меня сменили{149}.

Георг Кагелер*, 37-летний портной, справился только при первом заходе. «После того как я произвел первый расстрел, в точке выгрузки мне в качестве жертв для следующего расстрела выделили мать с дочерью. Завязав с ними разговор, я узнал, что они немцы из Касселя, и после этого я решил больше не участвовать в казнях. Все это дело теперь казалось мне настолько отвратительным, что я вернулся к командиру взвода, сказал ему, что я болен, и попросил освободить меня от участия в акции». Кагелера отправили охранять рыночную площадь{150}. Ни его разговор с жертвами перед казнью, ни полученная им информация о том, что в Юзефуве находятся немецкие евреи, не были чем-то единичным. Шимке – тот, кто первым отказался участвовать в расстрелах, – на рыночной площади наткнулся на еврея из Гамбурга. То же самое случилось еще с одним полицейским{151}. А еще один вспоминал, что первый расстрелянный им еврей был ветераном Первой мировой войны из Бремена, имел боевые награды и тщетно умолял пощадить его{152}.

Франц Кастенбаум*, который ранее на допросе утверждал, что ничего не помнит об убийствах евреев в Польше, неожиданно явился без вызова в Государственную прокуратуру Гамбурга, ведущую расследование деятельности 101-го резервного полицейского батальона. Он рассказал, что был одним из семи или восьми участников расстрельной команды. Они отводили жертв в лес и в упор стреляли им в затылок. Эта процедура повторялась, пока дело не дошло до четвертой жертвы.

Стрелять в людей было настолько отвратительно, что в четвертый раз я промахнулся. Я просто был уже не в состоянии точно целиться. Я почувствовал резкий приступ тошноты и убежал с места расстрелов. Нет, я неправильно выразился. Я не то чтобы не смог точно прицелиться, а намеренно промахнулся в четвертый раз. Затем я убежал в лес, где меня стошнило, и сел под дерево. Чтобы убедиться, что поблизости никого нет, я громко крикнул, потому что хотел побыть в одиночестве. Сейчас я бы сказал, что мои нервы были на пределе. В лесу я пробыл часа два или три.

Затем Кастенбаум вернулся на опушку, сел за руль пустого грузовика и поехал обратно на рыночную площадь. Он не получил никакого взыскания. Его отсутствие осталось незамеченным, так как расстрельные команды уже перемешались и их состав был произвольным. Как он объяснил следователю, он пришел дать эти показания, потому что после того, как попытался скрыть свое участие в расстрелах, совершенно потерял покой{153}.

Большинство тех, кому расстрелы казались невыносимыми, прекращали свое участие еще на ранней стадии{154}. Но так было не со всеми. Стрелки одной из команд успели расстрелять по 10–20 человек каждый, прежде чем попросили сменить их. Как пояснил один из них, «я попросил о замене в первую очередь потому, что тот, кто стоял рядом со мной, стрелял просто ужасно. Судя по всему, он каждый раз задирал мушку слишком высоко, из-за чего его жертвы получали страшные раны. Очень часто у них целиком отрывало заднюю часть черепа, и повсюду разбрызгивались мозги. Я просто не мог больше на это смотреть»{155}. В точке выгрузки гауптвахмистр Бентхайм наблюдал, как люди выходили из леса, покрытые кровью и ошметками мозгов, взвинченные и морально надломленные. Тем, кто просил о замене, он советовал «потихоньку» вернуться на рыночную площадь{156}. В результате там полицейских становилось все больше{157}.

Как и в случае с 1-й ротой, оставшимся в лесу полицейским под командованием Друккера и Штайнмеца, которые продолжали расстрелы, привезли алкоголь{158}. Долгий летний день подходил к концу, начинало темнеть, а смертоносное задание еще не было выполнено. Стрельба становилась все более неорганизованной и лихорадочной{159}. Лес был завален трупами, и все труднее становилось найти свободное место для новых партий расстреливаемых{160}. Когда в районе девяти вечера (примерно через 17 часов после того, как 101-й резервный полицейский батальон прибыл на окраины Юзефува) наконец стемнело и были убиты последние жертвы, полицейские вернулись на рыночную площадь и приготовились ехать в Билгорай{161}. Никто не составил планов по захоронению трупов, и убитых просто оставили лежать в лесу. Официального сбора одежды и ценностей не проводилось, хотя как минимум некоторые из полицейских смогли разжиться часами, ювелирными украшениями и деньгами, принадлежавшими их жертвам{162}. Груду вещей, которые евреям приказали оставить на рынке, просто сожгли{163}. Перед тем как полицейские залезли на грузовики, чтобы покинуть Юзефув, откуда-то появилась десятилетняя девочка. На голове у нее была кровь. Ее привели к Траппу, тот взял ее на руки и сказал: «Ты останешься в живых»{164}.

В казармы полицейские вернулись подавленными, злыми, ожесточенными и потрясенными{165}. Они мало ели, но много пили. Командование не поскупилось на алкоголь, и многие полицейские сильно напились. Во время обходов майор Трапп пытался успокоить и приободрить их, вновь перекладывая ответственность на вышестоящее начальство{166}. Но ни выпивка, ни утешения Траппа не могли смыть переполнявшее этих людей ощущение позора и ужаса. Трапп просил подчиненных не разговаривать о произошедшем{167}, но в такой просьбе не было нужды. Те,