Записки москвича - Дмитрий Владимирович Кошлаков-Крестовский

И, о чудо – ему дают табличку с номером класса! Он стоит и как может поднимает её над головой!

Всё, шаг сделан…

Встреча

Свет. Такого света он ещё не видел никогда. Немного страшно и холодновато. До него дотронулись, легко шлёпнув по попе.

От неожиданности он вскрикнул. Где он? Так было уютно раньше. И как сейчас непонятно. Но кто-то рядом родной, он чувствует. Скорее, скорее оказаться рядом. Тепло… Спокойствие… Защита… Любовь! Впервые, он ощутил любовь так явственно. Так глубоко.

Конечно, он этого не помнил. Он читал и смотрел в кино. Но всё именно так осталось не в памяти, а внутри его души.

Гордыня

А поезд всё мчался и мчался вперёд.

Остановок становилось всё больше. На каждой он выходил и, как ему казалось, становился умнее. Нет, не с каждой остановкой. С каждым стуком колёс. И вот он уже сам даёт советы. Единственно верные. За стуком колёс он совершенно перестал слышать, что происходит вокруг. Он полностью поглощён своей значимостью. И сначала он даже не замечал, что всё меньше и меньше выходят его встречать, всё меньше и меньше слушают его…

Пока однажды его никто не встретил…

Добрая старость

Вот и наши гремели то в Мерзляковском, то на Бориса Галушкина. И там, и там был свой неповторимый тембр и узнаваемость бабушкиных голосов и характеров. Не всегда они звучали в унисон со звуком зяте-невестиных мелодий. А поскольку своей избушки не было, так и метались, уезжая порой в ночи за 3 рубля на такси, прихватив с собой нехитрый скарб и сонного наследника.

И вот, каждое утро, на протяжении нескольких лет, чуть продрав глаза и наспех запихнув в себя ненавистную кашу, я трясся в набитых вагонах подземных электрических поездов, несущих меня туда, где грызут гранит науки. Сквозь щёлочки ещё не раскрывшихся глаз я всегда недоумевал, куда же едут в таком количестве в начале восьмого утра старушки, оккупировавшие все сидения. Моё воображение рисовало разные картинки: от злобных фрекенбошек, до искусниц-кухарок. Шли годы, и всё также нужны были няни и вкусные борщи. И они всё ехали и ехали, а мы всё трамбовались при экстренных остановках, наступая друг другу на ноги и повисая, удержанные не выспавшимися вагонососедями.

Время неумолимо идёт вперёд, приближая: «Садитесь, пожалуйста». Но пока я замечаю пожилых только тогда, когда молодой повеса сидит, не уступая, и приходится ему помочь не потерять лицо и поступить как следует мужчине. И вот, позволив себе присесть в вечернем часопиковом вагоне, предварительно оглянувшись вокруг, я раскрыл газету. Время до следующей остановки измерилось двумя колонками интервью, открылись двери и, поддерживая друг друга, в вагон вошла очень пожилая пара. Как с низкого старта, мы, я и мой юный сосед, рванули, уступая место.

– Сиди, сиди, милок. Вы же с работы едете. Устали. Сидите.

Уже не сиделось, да и места вскоре были заняты. Но очень тепло было от таких слов, услышанных мной впервые. Ведь старость и добро, к огромному сожалению, не всегда тождественны.

Дружба

Вообще, с годами он стал всё отчётливей понимать значение слова, которое так часто у каждого на устах.

Вначале для него это было сродни общим интересам в песочнице или на футбольном поле, школьные забавы и первые сигареты, застолья в общежитии и танцы на дискотеках, выставки, концерты…

Сначала не было числа его кругу. Где бы он не появлялся, везде были его знакомые. Больше того, иной раз, люди знакомились, упоминая его имя в разговоре. Он старался быть всем полезен и интересен. За столом говорил тосты, собирал всех, знакомил, рассуживал…

Он это делал не для себя. Он жил этим. Со временем одни уходили, другие, не менее значимые, приходили.

Но однажды он понял – его не хватает на самых близких и родных. На тех, кто многие годы оставался с ним рядом. Иной раз незаметно для него.

И всё встало на свои места…

Он ждал понимания этого нового состояния от одних, а получал от других. Получал искренне, беззаветно, как в детстве, когда уступал место на качелях ждущим незнакомым детишкам.

Летний снеговик

– Бабуль, я во двор!

Не услышав разрешения, он уже стоял за дверью квартиры, без труда открыв три старых массивных замка и сняв кованую цепочку. Топот всё приближался. Было ощущение, что бежит никак не меньше стада слонов, стараясь успеть занять лучшее место у водопоя. Ему казалось, что весь дом содрогается от этого топота и дрожит мелкой дрожью, как вчерашний бездомный котёнок, забившийся под дворовую скамейку.

Ещё мгновение, и его накрыл и закружил вихрь, несшийся сверху. Три белобрысые головы в очках неслись с третьего этажа, снося всё на своем пути. Они были старше его на два года, и от этого казались ему совершенно взрослыми. Ещё мгновение, и его вынесло во двор, пронесло мимо сидящей в своём окне Елены Леонидовны, преподавателя английского языка, к которой он ходил три раза в неделю, тихо не любя высовывать язык между зубов, произнося «вэ тейбл», но теряя разум от запаха свежесваренного кофе и дыма иностранных сигарет, сбивавшего с ног при открывании двери её квартиры; мимо скамейки с Марфой Михайловной, тихой старушки, надежды участкового, знавшей всё обо всех в доме, и остановило посредине. Кода он пришёл в себя, вокруг уже никого не было, а сам он стоял в единственной дворовой луже…

* * *

Эта восьмая его зима ничем не отличалась от предыдущих. Снежно-хрустящая, щипающая нос и краснощёкая. Дядя Миша, дворник с университетским образованием, носивший поверх пальто белоснежный фартук, порой расчищал только тропинки от подъезда к подъезду. Пройти по ним могло не больше одного человека. Сугробы же были величиной со взрослого мужчину. Но ему это обилие снега казалось не просто сугробами, для него это были огромные крепости, в которых копались ходы, а в тайниках пряталось самое сокровенное и нужное.

Дом был небольшой, и детей было немного. Но ему повезло – все они были почти ровесниками. Он же был как бы посерёдке. Одни были старше его на два года, другие младше на те же два года. Первые опекали его как младшего брата, вторые слушались, иногда смотря, раскрыв рот, на него снизу-вверх. Во дворе ему было так же комфортно, как и сидя на своём любимом подоконнике, рассматривая