По обе стороны океана - Даниил Григорьевич Гуревич

отказаться, но папин театр уезжал на месячные гастроли во Львов, и он предложил маме и мне поехать вместе с ним. А Сашка от отпуска все-таки отказался, и его направили на последний оставшийся в пароходстве «Либертос». Так моряки называли суда, построенные в Америке во время войны и предназначенные для перевоза груза по ленд-лизу в СССР. Строили их американцы в расчете на один рейс до берегов России. Потом предполагалось, что они пойдут на металлолом, на который они, естественно, не пошли и преспокойненько продолжали выполнять свою работу – перевозить грузы. Корпус у этих судов был некрашеный, серого цвета, с заклепками по всему борту. Каюты внутри были без какой-либо обшивки. И даже у офицеров внутри каюты стояли лишь койки. И только старшие офицеры имели письменный стол и стул. Вот на одном из таких судов какое-то время проплавал радистом и Саша Плешак. Потом он долго хвастался, что соприкоснулся с историей страны. Когда я спросил у него про каюту, Сашка пренебрежительно посмотрел на меня и попросил ему не завидовать. Я завидовать не стал и укатил с родителями во Львов. Город поразил меня. До поездки во Львов моим самым любимым городом, естественно, не считая Ленинграда, был Таллин, куда я тоже ездил с папиным театром на гастроли. Таллин и Рига были единственными советскими городами, которые мне напоминали европейские, посещенные мною во время практики на «Зените». Пока я не попал во Львов. Таллин – город сам по себе очень маленький, и его исторический центр совершенно очаровательный, но все же крохотный. Львов же – город очень большой, и его исторический центр тоже достаточно большой. Мы жили в двухкомнатной квартире с балконом, на последнем этаже трехэтажного дома. Дом стоял на самой вершине холмистой, усаженной каштанами улице. Сладкий, медовый запах, источаемый деревьями, покрывал улицу, перебивая даже выхлопные газы проезжавших по улице машин.

Спустившись вниз, улица упиралась в небольшую площадь, по периметру которой стояли средневековые узкие трехэтажные дома, между которыми была встроена своей задней стеной маленькая церквушка. Каждый дом был своей особенной архитектуры и окраски, совершенно отличающей его от соседнего. Один дом был с витиеватой мансардой, другой – с острой черепичной крышей. На площади расположился фонтан, посередине которого стояла замысловатая фигура Посейдона с трезубцем. От площади разбегались узенькие улочки с такими же причудливыми домами, многие из которых завершались черепичными крышами. Гуляя по городу, я набрел на довольно широкую улицу, тротуар которой выглядел очень необычно. Приглядевшись, я обнаружил, что он был выложен камнями со странными буквами. Пройдя некоторое расстояние, я понял, что на камнях были вырезаны буквы на иврите. Как оказалось потом, вся мостовая на этой улице была выложена из частей от надгробий с еврейского кладбища. То, что она была выложена немцами во время оккупации Львова, было понятно. Непонятно и даже омерзительно было то, что она до сих пор не была заменена нормальным покрытием. Это открытие испортило мне настроение, но ненадолго. Я захотел есть и зашел в маленькое настоящее европейское кафе, в котором среди прочего я заказал совсем не европейское блюдо: тарелочку соленых лисичек со сметаной. С холодным пивом это было умопомрачительно вкусно. Где бы я потом не искал в меню соленых лисичек, я никогда их не находил.

Сами гастроли проходили в Украинском драматическом театре. На всех спектаклях были аншлаги. Директор театра уже вел переговоры о следующем сезоне. Проведя во Львове где-то пару недель, я почувствовал, что городом уже насытился, и меня потянуло домой. Вернее, мне захотелось пойти в пароходство и получить назначение на свое первое судно. Папа возражать не стал, а мама попыталась, но, увидев, что я в своем решении непреклонен, нехотя, но сдалась. Правда, поставив мне условие, – мама в открытую проигрывать не умела. Условие было пустяковым, и я сразу согласился. Мама купила во Львове две украинские напольные вазы: одну голубую, другую фиолетовую. Я должен был отвезти их домой. Поставить их она велела по обе стороны от дивана, на котором я спал. Мама позвонила Ленусе в Питер и попросила меня встретить. Приехал я домой в субботу и уже в понедельник собрался идти в пароходство. Но опять не получилось. В воскресенье я пошел в «Лакомку». Наша официантка Надя организовала для меня столик на двоих. Не прошло и получаса, как она подсадила ко мне миленькую девчушку с длинными светлыми волосами. Надя знала мой вкус и старалась мне угодить. Девушку звали Марина. Ушли мы вдвоем. Так как моя хата была свободна, я повел девушку к себе. Ночью в пылу страсти мы одну вазу ногами опрокинули на пол, и она, естественно, раскололась на две части. Так что в понедельник, вместо того чтобы идти в пароходство, мне пришлось относить вазу на ремонт. Сдав вазу, я опять привел Марину к себе. И потом произошло самое обидное. Когда я провожал ее домой, мы почему-то разговорились о французском кино. Марина вдруг заявила мне, что она не любит французов.

– Почему? – удивился я.

– А они похожи на евреев, – был ее веский ответ.

Хотя, если бы она была хоть немного образована, то знала бы и о деле Дрейфуса, и то, что Франция известна своим антисемитизмом. Но я не стал пускаться в дискуссию. Я просто сказал ей:

– Au revoir[10]. – Повернулся и пошел домой.

На следующий же день я пошел в пароходство и сказал, что отпуск свой закончил. В отделе кадров понимающе улыбнулись и направили меня на сухогруз «Ладогалес». Судно мое отходило из Мурманска. В пароходстве мне выдали билет на поезд. Я взял маленький чемоданчик, прошедший со мной по всей Европе, и отправился начинать свою самостоятельную, взрослую жизнь. В чемоданчике, кроме белья, свитера и рубашки, лежал еще огромный пакет жареных сухариков, которые мне приготовила мама и которые я грыз, когда меня одолевала качка. Я забыл упомянуть, что страдаю морской болезнью. Меня укачивало даже при самой небольшой волне в три балла. Причем только в килевую качку: когда судно на волне поднимается вверх, а затем опускается вниз. На боковую качку, когда судно переваливается с борта на борт, я никак не реагировал. На «Зените» курсантские кубрики находились на нижней палубе, так что качка ощущалась не так сильно, и все равно меня тошнило так, что есть я не мог. Когда же качка была сильнее, я просто не вставал с койки и постоянно бегал на палубу, чтобы вырвать, перевалившись через фальшборт. Во время такого шторма я говорил