Российский колокол № 2 (51) 2025 - Литературно-художественный журнал

палок, идя в сторону охотников, загоняли дичь. В то время по зарослям прятались зайцы, лисы и даже иногда волки. Дичи было не так много, но она была. При всей простоте этой охотничьей операции, по сути, она была похожа на атаку безоружных ребят на вооружённых пистолетами немецких офицеров. Ни охотники, ни загонщики друг друга не видели из-за стоявшего стеной сухого бурьяна. Все ориентиры были по звукам и по виду попадавшейся на пути дичи.

Пока загонщики шли от Чобруч и шумели, охотники пили и закусывали, рассказывая, как обычно в таких случаях бывает, различные охотничьи истории и небылицы. Но так как расстояние от них до загонщиков было немалое, а путь по бурьяну – нелёгким, то времени у охотников хватало и напиться, и наговориться. По мере приближения загонщиков к месту засады немцы рассредоточивались на оговорённые расстояния по фронту и… ждали. А при появлении дичи или каких-то её признаков начинали беспорядочную стрельбу. Их вовсе не волновало, как себя в это время чувствовали загонщики и что с ними может случиться. Дядя Миша рассказывал, что, когда подходили на опасное расстояние и немцы начинали стрелять, они (ребята) просто падали в какое-нибудь углубление, прижимались к земле, продолжая кричать, – больше от страха. Потом приспособились делать короткие перебежки, пока охотники перезаряжали оружие, после придумывали ещё какие-нибудь хитрости, зная, в каком состоянии те находятся…

Иногда попадались зайцы, даже было за зиму несколько лис. О, сколько последовало шумной радости! Трофеи цеплялись на ремни, их с гордостью несли домой, обязательно фотографировались на их фоне, а уже потом закапывали всё принесённое на огороде. Дичь они не ели (боялись болезней) и нам кушать не разрешали. После удачной (да, собственно, после любой) охоты обязательно следовала пьянка, но без стрельбы в доме, видимо, надоедало стрелять за день. А наших загонщиков по субботам трясло всю ночь от пережитого.

Пауль рассказывал, почему они ходят на охоту в любую погоду. Их гонит самый старший, Людвиг. Он любитель, но один ходить боится и заставляет за компанию ходить всех. У его отца в Германии, под Гамбургом, есть свои охотничьи угодья со множеством дичи, имеется большое количество охотничьего оружия и приспособлений, вот он и тоскует по этому. А ружья держать на службе не положено, война всё-таки, поэтому используют то, что есть. А какая охота с пистолетом? Но даже вроде бы не такой агрессивный, как его старшие товарищи, Пауль никогда в разговорах не посочувствовал загонщикам, их как будто и не было во время охоты.

Нет худа без добра, как говорится. Именно участие в охоте навсегда поставило крест на более чем двухлетних притязаниях и издевательствах над нашей семьёй со стороны бандита-старосты.

Старшему из моих дядьёв, Феде, шёл уже восемнадцатый год. Он дружил с одной из соседских девушек. И надо же было случиться, что она приглянулась сыну нашего старосты, откормленному такому отпрыску, который был внешней копией своего отца и официальным помощником того по службе. Девушка не хотела встречаться с ним и откровенно боялась. Когда Федя сказал ему об этом, сын старосты избил его и вдобавок палкой разбил голову. А через день надо было идти на охоту. Рано утром в субботу Людвиг зашёл на кухню, увидел лежащего Федю с перевязанной окровавленной тряпкой головой, пришёл в ярость, поднял его, посадил в машину, взял с собой в качестве переводчика Пауля, и они все вместе поехали к дому старосты.

Как рассказывал дядя Федя, они застали семью старосты за завтраком. Жили они неплохо. На столе были варёная курица, сало, яйца, стоял графин вина. Староста опешил и начал приглашать к столу. Людвиг, не обращая на него внимания, сердито спросил у дяди:

– Wer?[5]

Дядя показал на сына-обидчика.

Людвиг вытащил из кобуры пистолет и с силой ударил сына старосты по голове рукояткой – тот упал. Людвиг вытер рукоять о скатерть, что-то зло сказал Паулю и стремительно вышел. Пауль повернулся к остолбеневшему старосте и громко произнёс:

– Офицер сказать: будешь попадать ему в глаза – он застрелять!

Пауль с дядей вышли к машине и уехали.

С того дня старосту на нашей улице больше не видели да и на соседних – тоже. Враг нашёл врага. Людвиг отомстил ему за сорванную охоту таким образом… И дядьёв моих больше никто не трогал. Охотничьи «собаки» оказались ценнее предателей.

Прошло столько лет, а я до сих пор не могу понять одну, казалось бы, пустяковую деталь. Мы питались плохо: мелкая варёная картошка в мундире, лук, кукурузные лепёшки иногда и капуста квашеная, тоже иногда. Немцы за всё время квартирования не дали нам даже куска хлеба. Ну, это всё понятно. А вот почему они собирали пустые консервные банки в пакеты и увозили с собой – мне до сих пор непонятно. А мы так надеялись их «повыгребать», те остатки, но не довелось…

У меня было такое голодное «хобби». Уже говорил, что на печке, где мы спали, было маленькое оконце, с кирпич. Обычно оно было заткнуто подушкой. Когда немцев не было, я вынимал подушку и делал обзор их комнаты. Сверху было хорошо всё видно – и лежащую на тумбочке губную гармошку Пауля. Наверное, страстное желание поиграть на ней, да хоть бы подержать в руках, сделало из меня сперва балалаечника, потом гармониста и баяниста. А тогда я вожделенно ласкал её глазами и любовался на расстоянии.

Было у них в разных местах много всевозможных консервов. Особенно в овальных банках, рыбные, судя по этикеткам, я таких никогда не видел. У них всё было как-то упаковано: и печенье, и хлеб, и кофе. Постепенно я осмелел и, наклонив предварительно голову, просовывал её сквозь узкое оконце. Так было больше видно, а главное, ближе… Я находился в раздвоенном положении: голова в комнате немцев, а туловище – на печке. И вот в таком положении и застал меня однажды Людвиг. Не знаю, то ли они раньше вернулись с работы, то ли я увлёкся, но он меня поймал. Мне бы надо было опять наклонить голову и вынуть её из окошка, но вместо этого я дёргался, как заяц в петле, и плакал. Прекрасно понимая моё положение, Людвиг встал на койку и начал меня щипать, щёлкать по носу, орать и т. д. Я не мог это больше терпеть и… выдернул-таки голову из окна-капкана, ободрав при этом подбородок, и упал со страшным криком на печку. Хорошо, что бабушка была на кухне. Увидев голую кость на моём подбородке и льющуюся с него кровь, она подставила стакан, дала выпить мне то, что в него набежало, промыла всё содой и подвязала. Шрам через всю бороду так и ношу до сих пор как память о тех квартирантах и моей беспечности.

Вообще старший из немцев, Людвиг, был всё время неравнодушен ко мне: может, у него были свои дети дома, – но он был неравнодушен исключительно со стороны садистской. Особенно когда бывал пьяный. Он, я уже говорил, и так был чёрт без грима, а если ещё сделает «рога» из своих рыжих волос и начнёт гонять меня по кухне, отсекая от входа на печку, куда я мог бы спрятаться, и попутно по-немецки орать – выдержать было невозможно. Спасало то, что кто-нибудь из его коллег заходил, и пытка прекращалась. Так было довольно часто, пока чуть не закончилось трагически.

В один из субботних дней, когда немцы были на охоте, бабушка выпустила меня погулять во двор, а сама что-то делала в сарае. Часового днём не было. Автомобиль Людвига стоял у дома. Я увидел, что возле машины валяется что-то жёлтое с проводками. Поднял. Откуда мне было знать, что это разбитая электрическая лампочка от автомобиля. До того времени я никаких электрических ламп не видел. Кто-то, видимо, из чужих ребят разбил на машине Людвига обе фары, а я подобрал выпавшую лампочку и взял с собой на печку как игрушку. Прежде ни о каких игрушках я не имел понятия…

Немцы вернулись с охоты, и Людвиг как хозяин первым увидел побитые фары. Он вбежал на кухню, увидел, что я играюсь с лампочкой, что-то страшно заорал и сделал то, что делали везде фашистские оккупанты в подобных случаях: вытащил пистолет и выстрелил в меня трижды. Я с перепугу забился в угол между вытяжной трубой от печки и трубой от плиты, а он стрелял, стоя на полу. Стрелял, с каждым выстрелом