Каждому слову – своя борозда. Словник - Александр Александрович Романов

* * *

Ничего ему не мило: ни дорога домой, ни родина, ни сама жизнь.

Это уже – пропасть.

* * *

Павла Ивановна, возвращаясь с покоса, остановилась передо мной и вскинула огнетённое усталостью лицо, и я увидел её глубокий, чистый и умный взгляд. Телом остарела, а взгляд какой родниковый!.. Трагическая мудрость – в нём!

Боже мой, на каждом шагу – такие черты и краски жизни, что хоть не отрывайся от блокнота – пиши, пиши! Сама жизнь так и вламывается в глаза и душу. Сколько всего нового…

* * *

Ночная гроза в деревне. Гром ещё более ужасающ, чем днём, а молнии – как мгновенные пожары то одного, то другого старого дома. От грома дома трясутся, а от молний слепнут. Мать не может спать. Она из сеней, с кровати, торопится в избу, закрывает самовар, рукомойник, подносы полотенцем, зажигает керосиновую лампу и молится. Видит, что и в соседних избах зажигаются лампы. Значит, Марья и Павла тоже не спят, тоже молятся. И матери не так боязно: грозу пережидают вместе все старухи деревни.

На миру не страшно…

* * *

Старуха в деревне одна. Дети выросли и разъехались.

Ночь. Зима. Стужа. Спит старуха, а в ногах, на одеяле, старая кошка – подруга одиночества.

«Всё ж душа живая»…

* * *

Одна старушка из Большой деревни – мать моя рассказывала – звали её то ли Катерина, то ли Евдокия, ходила пешком в Иерусалим, ко Гробу Господню (!!!). На это хождение пешком в Галилею ушло у неё три года. В Большой деревне уже решили, что она погибла в такой дальней дороге, а она – возьми да и возвратись домой.

Мать говорила, что стала она жить в избушке на краю деревни, питалась подаянием да приработком на жниве или на огороде…

Святая старушка была!.. Все её очень любили…

* * *

Русскому человеку – или всё для жизни, или – ничего не надо! Ложь, в которой он жил семьдесят лет, нет, не жил, а унижался и бедствовал, развратили его почти до самоуничтожения. Отними у русского мужика землю и работу (а землю отняли, а Родину унизили), и он станет – страшно сказать – на всё готовым (1989 г.).

* * *

Мой ровесник – сосед по избяному заулку, окромя отлучки на военную службу, из нашей деревни не уезжал. Уж каких унижений и утеснений своего мужицкого нрава и уклада он только и не пережил за свои колхозно-совхозные шестьдесят лет, а с родной стороны – ни шагу.

Смог ли бы я так? Наверное, не смог бы (если бы, как и он, занимался только сельским делом), наверно, сорвался бы с незримой родительской привязи…

Да, так оно и вышло у меня. И объездил я, можно сказать, всю Россию… Но счастливее ли я его, моего соседа по избяному заулку, отлучавшемуся из деревни лишь на военную службу, куда-то в мурманские сопки? Нет, я не счастливее его. Он крепче и здоровей меня физически (всю жизнь с топором на вольном воздухе), двор его полон скотины (а я бегаю с сумкой на базар), дом ухожен, временем своим он распоряжается сам, в лесу ли, на речке – везде он хозяин (деревня-то наша крайняя в волости, всех ближе к лесам да болотам присухонским). Да, везде он хозяин, но зря ни дерева, ни реки не тронет…

Думаю, что мера счастья, данная нам обоим жизнью, достойна по-своему каждого… Равна, видимо… Но ведь я столько объездил. А он сидел дома.

Да, отрыв от Родины приходится искупать мерой своего счастья…

* * *

Был тихий морозный вечер. Вышел я на улицу – от сугробов – огнём обожгло, от тропинки – скрипом оглушило. Взглянул в небо – зеленоватое, как глубокий лёд. В нём звёздочки застыли, как светлые пузырьки. А крест-накрест по небу две тёмно-сиреневые полоски, будто два огромных сорочьих пера. Это следы от пролетевших ещё днём реактивных самолётов. И чистая, светлая половинка нарождающейся луны. До чего же просторно!

Шёл, скрипел деревней – над домами – дымы, люди печки топят, к ночи теплом запасаются. В окнах свет – разный, то желтоватый, то алый, то туманный – от занавесок. Смотрел и думал: вот дом счастливый – в нём живёт молодая дружная пара (он – электрик, она – медсестра), вот дом печальный (в нём вдова), вот дом благополучный (тракторист), вот дом холодный (жена с матерью-старухой в одной половине живут, в другой – муж-пьяница)… Но все они – мои земляки, я их всех по-разному люблю, уважаю, тревожусь о них, порой негодую, печалюсь… Я им всем хочу только добра и счастья. Но разве я могу дать всем того, чего они хотят? Каждый человек сам должен добыть добрый свет в своём окне, в своей душе. Каждый – только сам. Но многие этого не понимают. Они мятутся сердцем, обижаются на кого-то, сердятся, ругаются, не подозревая того, что жизнь каждого так коротка и, конечно, невозможно за одну человеческую жизнь увидеть желаемую справедливость всего мира, получить все необходимые блага для себя, испытать, что называется, полное счастье…

Выхожу я за родной косогор, с которого открывается вид на десять вёрст окрест. Везде сверкают электрические огни, на ближней ферме стучит движок – качает воду, бежит дорога в неоглядные снега, как она бежала и до меня. Но тогда не было такого света по деревням… Господи, как всё-таки хорошо жить на свете! И вспомнились прекрасные слова Жуковского: …О, родина святая! / Какое сердце не дрожит, тебя благославляя?!

Так что же я-то иногда мрачно озираюсь на окружающую меня жизнь, устаю от мучительных дум по ночам, тоскую до боли, до ножевых ударов в сердце и тоже всё хочу, как можно быстрее, даже не-медленнее устроить жизнь человеческую благополучно и счастливо? Да разве возможно такую огромную страну, как наша, так быстро повернуть ко всеобщей высокой нравственности? Ведь и прежде было своё горе, своя нужда, свои беды – человечество всегда жило, билось с ними, страдало от них и рвалось вперёд, опять же туда – к туманному своему счастью. Нет, надо понять, что за одну человеческую жизнь всего этого не переделать и сбросить с сердца лишнюю боль и тягость, а взяться за дружную и тягловую работу. Или это старость охватывает меня тоской и раздражением? Ведь в молодости этого