Осада Ленинграда - Константин Криптон

с утра до ночи. Все поставки, как надо, в срок выполняли, налоги платили. А что получилось? Дядю раскулачили, все поотобрали, разорили. Меня оставили в деревне, но хозяйствовать-то как полагается все равно не дали. В город пришлось уйти… Так вот, выходит, и не надо мне вступать в ополчение». Последнее было сказано с таким убеждением, что я невольно замолчал и больше к этому вопросу не возвращался.

Начинало смеркаться, когда мы возвращались домой. В деревне было тихо. Только у одного из домов, стоящего слева, несколько в стороне от главной улицы, происходило большое оживление. Подойдя ближе, я увидел людей в городской и полугородской одежде, вооруженных револьверами, гранатами, частично винтовками. Они входили и выходили из дома, что-то переносили, о чем-то спорили, очень крепко ругались. Можно было видеть, что большинство из них крестьяне, быть может, сельские коммунисты. Здесь же невдалеке стояли нагруженные телеги и подседланные лошади. Кто-то тащил пулемет. Несмотря на внешнюю бестолковщину и суматоху, являлось очевидным, что происходит очень определенная деятельность… Зрелище, надо сказать, было достойным эпохи крестьянских восстаний против советского правительства. Трудно было только решить, к какой стороне следует его отнести: к самим ли повстанцам, или к собранным для отпора им, как это делали в ряде мест, волостным коммунистическим ячейкам.

Будучи свободен, я остался сидеть на бревне невдалеке от этого дома. Вскоре стало совсем темно. К дому продолжали подъезжать группы новых людей, все с теми же револьверами и гранатами. Через некоторое время ко мне подошел молодой человек, несший наружную охрану дома. На нем был весьма приличный костюм (по советским условиям), в руках он держал новую винтовку. Мое присутствие его не удивило. Было известно, что в деревне размещены приехавшие на работы ленинградцы. Узнав же, что я работаю в высшем учебном заведении, он очень тепло со мной разговорился. Молодой человек окончил последний класс местной средней школы, после которой намеревался уехать в Ленинград, продолжать свое образование в вузе. Война разрушила все планы. Как комсомолец он был взят в народное ополчение на вторую или третью неделю после начала войны. Я невольно спросил, указав глазами на винтовку, умеет ли он владеть ею. Молодой комсомолец грустно покачал головой: «Сказали, чтобы был отряд народного ополчения и все… а там владеют или не владеют винтовкой… никто об этом не думал». Настроение моего собеседника было вообще очень тяжелым – полное разочарование в богах, каким поклонялись. Оснований для этого было много: не только формирование и отправка на фронт отрядов ополчения из необученных мальчиков, но и стремительное отступление Красной армии, противно правительственным обещаниям, нежелание крестьян уходить от немцев и поведение самих немцев… О последнем ему рассказывали товарищи-комсомольцы, бежавшие из Осьмина, после того как туда вступили немцы. Вместо ожидаемых зверств и истязаний населения немецкие офицеры раздавали подарки (пакетики с гостинцами) крестьянским детям, чуть ли не лобызались с отдельными пожилыми крестьянами и обещали всем лучшую свободную и богатую жизнь. Прощаясь, молодой человек рассказал, что в доме, у которого мы сидели, находятся бежавшие из Осьмина партийный комитет с исполкомом. Сейчас же сюда подтягивается большой партизанский отряд, который будет несколько реорганизован и отправлен в тыл немцам. Сообщение о поведении немцев в занятых деревнях очень заинтересовало меня. За время войны это были первые сведения, полученные из «первоисточника». В ближайшие же дни я постарался узнать все возможное о взаимоотношениях «осьминских дивизий», как называли их в нашей колонне, с осьминским населением. Несколько крестьян Твердяти и других деревень, через которые нам пришлось позже проходить, подтвердили сведения комсомольца. Одна же пожилая крестьянка, бывшая у больной дочери в Осьмине и пробравшаяся оттуда после занятия его немцами, воспроизвела мне весьма красочную картину первой встречи представителей немецкого командования с населением села[23]. Часа через два после вступления немецких отрядов, по ее словам, крестьянам было предложено собраться на сход в один из центральных пунктов Осьмина. Там к ним вышла группа немецких офицеров, больше все пожилые. Один из них сказал речь на русском языке. Говорил не то чтобы отлично, но понять можно было. Содержание речи было таково: «Теперь вы с нами и все будет хорошо. А там (движение рукой на восток) руссы. Это очень плохие люди. Забудьте о них. У вас ничего нет с ними общего». В заключение собрания действительно имела место раздача для детей заранее приготовленных пакетиков с леденцами и печеньем. Вдохнула ли моя собеседница отравляющий воздух «несоветского» мира, рассчитывала ли на свой преклонный возраст или мое такое счастье не внушать опасения людям, а может быть, все вместе взятое, но были-таки мне показаны «вещественные доказательства» – обертки от конфет и печенья, доставшихся ее внуку в Осьмине. Конечно, было интересно, – «несоветское» все-таки.

Мое внимание привлекла, разумеется, речь офицера. Наряду с осторожностью армейского руководства частей, попавших в окружение, здесь уже были видны «когти» немецких нацистов, или, как их чаще называли, фашистов. Крестьянское население Ленинградской области, относимой, видимо, к Ингерманландии, пытались противопоставить «руссам» – москалям. Когда я в ближайший вечер рассказал об этом нескольким коллегам, с которыми был более близок, то все задумались и были явно расстроены. Выяснилось новое положение. Советская пропаганда, которой никто не хотел верить, подтверждалась. Сделать какие-либо общие выводы было, конечно, невозможно, но отдельные факты являлись уже симптоматичными. Очевидным было и то, что немецкий офицер, выступивший перед русскими с уверением, что они нерусские, а «русские» – это очень плохие люди, мог быть прежде всего смешон.

II

Жизнь в Твердяти с первого же дня была подчинена строгому порядку. «Военное руководство», в руках которого мы оказались, обладало достаточными организационными навыками. Нашу колонну разделили на несколько больших отрядов. Каждый отряд получил свой участок работы. Внутри отрядов было также заранее предусмотрено распределение отведенной территории между группами. Моя группа, например, весь период нахождения в Твердяти работала изолированно, находясь на расстоянии 100–150 метров от ближайших соседей. Не было уже ни недавней бестолковщины, ни ненужной потери времени. Все происходило довольно четко, начиная с точного часа выхода на работу. Условия последней между тем были значительно тяжелее, чем раньше, так как копать противотанковые рвы нужно было на расстоянии 4–5 километров от Твердяти. Выходили часов в 10 утра и возвращались поздно вечером. Рабочий день равнялся по-прежнему 8 часам, причем в полдень давался один час на отдых. Продовольственный вопрос оставлял, разумеется, желать много лучшего, начиная с пребывания без горячей пищи в течение 11–12 часов. В обеденный перерыв удавалось единственно вскипятить воду, которую пили с черным хлебом. Надо все же сказать, что в