Страж сумерек - Мария Чернышова

и цоканье копыт. Утро было в самом разгаре, но Ларс никак не мог заставить себя выбраться из кресла. Он и жаждал поговорить с кем-то привычным, и страшился, что непонятный недуг вздумает проявить себя.

Ленсман плеснул себе из кофейника в чашку еще спасительного напитка. Может, если не обращать внимания, само пройдет…

Снаружи раздались голоса: недовольные, пронзительные. Ларс зажал уши ладонями: каждый громкий звук отзывался в черепе стуком кузнечного молота. Но голоса не ослабли, наоборот, приблизились. Теперь ругались у порога его дома.

— Нет, вы чего, люди, обождать не можете! — выговаривал кому-то Линд. — Сказано, гере ленсман пока не появлялся! Сидите в приемной!

— Не можем мы ждать! — гудел незнакомый бас. — Срочное дело! Да не реви ты!

Вряд ли последние слова относились к Акселю. Ступени крыльца застонали под тяжкой поступью. Негодующие возгласы констебля заглушили хриплая одышка и женские всхлипывания. В дверь нет, не постучали, а от души врезали кулаком.

В шкафу звякнула посуда. Ларс ощутил, как каждый удар по дверным доскам обрушивается ему на голову, стократно усиленный. Оглушенный, он слабо подумал, что вот сейчас взять бы да достать револьвер…

— Я занят! — простонал ленсман. — Дожидайтесь в управлении!

Он был услышан. Спорщики смолкли. Увы, лишь на миг.

— Гере ленсман! — проревел бас. — Сделайте милость! Важное дело! Бьярне Тильсена касаемо! Не реви, дура!

Ларс с отвращением подумал, что именно так будут подымать грешников трубы в день Последнего Суда. Но раз касаемо Бьярне Тильсена…

— Идите в приемную! Я сейчас! Только не орите…

Ларс одним глотком осушил чашку и обреченностью приговоренного к вечным мукам поплелся умываться.

Едва он приотворил двери приемной, как посетители поднялись на ноги. Здоровенный мужик с вислыми усами и рожей из разряда «кирпича просит» грузно воздвигся со скамьи, та пошатнулась, и девица — довольно нежного сложения — буквально слетела, распушив юбки, под ноги гере ленсману.

Ларс протянул ей руку, помогая подняться, однако спутник девицы с привычной легкостью сцапал ее за шиворот и встряхнул, ставя на ноги, словно куклу. Девица вывернулась, поправляя растрепавшиеся одежки.

— Прошу, — Ларс открыл кабинет, пропуская фрекен вперед. Та зыркнула на него красными от слез глазищами. Отец толкнул ее в спину:

— Шагай, горе ты мое!

Девушка молча прошла в кабинет и робко пристроилась на стуле. Папаша горой воздвигнулся сзади, опустив кулаки на плечи дочери. Словно опасался, что его сокровище унесет легким сквозняком от окна.

— Я слушаю, — выдавил сквозь зубы ленсман, опускаясь в кресло. — Что у вас за срочное дело?

Отец и дочь переглянулись. На круглом личике девушки, зареванном, но миловидном, появилась мученическая гримаса. Отец цыкнул, и она покорно опустила голову и принялась накручивать на палец прядь волос.

— Мы… это, — начал мужчина. — Мы с дочей… касаемо Бьярне Тильсена, будь он трижды неладен!

Девица шмыгнула носом. Ее отец запнулся и ни с того ни с сего закашлялся. Ларс страдальчески приложил ладонь ко лбу.

— Либо говорите, либо идите прочь! Кто вы такие и откуда?

— Мы-то? — прогудел мужчина. — Мы из Альдбро. Я — Фратсен, фермер. А это дочь моя Кара. Младшенькая. Курица дурная…

— Дальше…

— Чего дальше! — рявкнул вдруг фермер. — Я ж говорю: курица! Дура набитая! Нашла на кого вешаться! А тот, кобель, и рад стараться! Да ежели б я знал, я ему бы ноги выдернул! Он бы у меня, скотина развратная, кровью бы плевал и зубы по полу подбирал!

В оглушительном реве фермера мелькнули осколки смысла, и надежда докопаться до истины помешала Ларсу вытолкать разгневанного горлопана в шею. Девица разрыдалась, и заботливый папаша, не смущаясь, отвесил дочурке подзатыльник, от коего она пошатнулась.

— Молчи, дура! Раньше надо было плакать!

— Руки при себе держите! — велел Ларс. — А вы, фрекен, выпейте воды. И бросьте рыдать. А то я позову стражников, и они выведут вас прочь.

В кабинете сделалось тише.

— Не надо стражников, гере ленсман, — сказал фермер. — Только сами судите, ежели б вашу дочку любимую какой-то оборванец на весь свет ославил… Вот дождался я на старости лет… выросли детки…

Он сел и вытер лоб концами клетчатого шейного платка. Ларс не перебивал: кажется, разговор пойдет по существу.

— Я на ярмарку в Гёслинг собирался. Я каждую неделю езжу. Лег, значит, пораньше, чтобы с утречка до рассвета выбраться. А эта курица весь вечер на лавочке сидела, даже к подругам не пошла. Мне бы додуматься, что не к добру такое смиренье. Да что, одни овцы да поросята на уме были… Поднялся до рассвета да погнал в город. Вернулся уж по темноте, спать завалился…

Ларс слушал это бытописание, скорбно подперев щеку ладонью. Фратсен продолжал:

— С утра смотрю, дочь-то сама не своя. Есть сели — ни ложки не смогла проглотить, кур пошла кормить — все пшено рассыпала. С лица спала, а глаза шальные, точно у кошки. Чего, думаю, с девкой такое? Мать к ней подослал — молчит, будто воды в рот набрала. Ладно, думаю, подождем, что дальше будет. А по сумеркам вчера вышел покурить, слышу: ревет кто-то, ровно выпь на болоте. Что за чудо? Подошел: а это Кара в три ручья заливается…

— Батюшка, — выдавила девица, — не надо…

— Молчи уж, — скрипнул зубами отец. — Не мне надо было «не надо» говорить. Ну, гере ленсман, призналась она. Вместе они ту ночку коротали. Выпускайте парня. Пусть по всей строгости за свое беспутство отвечает! Мы же не оборванцы ротвейденские, где девки от парней до свадьбы по паре детей приживают!

Ларс помолчал, в смущении вертя подвернувшийся под руку карандаш. Девица, багровая, точно свекла, не отрывала взгляда от пола. Вот ведь ситуация…

— Вы понимаете, фрекен… я должен вас допросить…

Фермер кивнул.

— Понимаем, как же. Иначе повез бы я свою курицу позориться…

— Показания будут записаны и… возможно, зачитаны в суде.

Девица протяжно вздохнула, словно из нее живьем тянули жилы. Отец катнул желваки скул.

— Понимаем. Пакостно, да что ж теперь… А может, не понадобится? Может, иным путем дело решим?

Он сделал жест, будто пересчитывал в ладони монеты. Ларс швырнул карандаш на стол и сжал кулаки.

— Еще один такой намек, и вы составите Тильсену компанию в камере! И почему вы так уверены, что он не мог стрелять? Ночь ведь