Путь киновари - Юлиус Эвола

Уже в первом номере в небольшой статье, названной «Удостоверение личности», я лично прояснил наше отношение к политике и фашизму. Я писал, что наш журнал «выходит, чтобы защищать принципы, которые для нас оставались бы одинаковыми, живи мы при фашистском, коммунистическом, анархическом или демократическом режиме. Сами по себе эти принципы находятся выше уровня политики: но, приложенные к нему, они могут привести только к порядку качественного разделения — и поэтому иерархии, власти и imperium в широком смысле», в противоположность «любому демократическому и уравнительному ферменту». К этому я добавил следующую фразу, пометив ее курсивом: «В той степени, в которой фашизм следует таким принципам и отстаивает их — в такой степени нас можно считать фашистами. И не более». Я также отметил, что такой подход является прямой противоположностью господствующей норме присоединения к определенному режиму или мнению, когда конформистское отстаивание или оппозиция той или иной идее обуславливается простой, эпизодической политической причиной. По сути я оспаривал примат политики над идеей, отрицая, что вторая состоит на службе у первой. Должно быть верным обратное, «если только политика не сводится к мелочной, эмпирической, случайной вещи». Однако я также указал на другой аспект текущего состояния, из-за которого сущность фашизма свелась «к простому входному билету, обеспечивающему любому человеку исповедание любого мнения, сколь угодно своеобразного». В центре должны были находиться истинные, «традиционные» принципы — и только на их основе можно было бы даже желать такой системы, которая во имя единства, власти и последовательности выходила бы даже за пределы того, что в последующем было названо «тоталитаризмом».

Уже первые номера вызвали полемику, и в редакторской статье из пятого номера, озаглавленной «Все в порядке, идеи ясны», я подтвердил то же самое отношение: «Мы не являемся ни фашистами, ни антифашистами. Антифашизм — ничто», но для «непреклонных врагов всякой плебейской политики и всякой «националистической» идеологии, всякой интриги и духа разделения… фашизма просто мало». «Мы желаем фашизма более радикального, более дерзкого, фашизма поистине абсолютного, основанного на чистой силе, недоступного ни для какого компромисса». Поэтому «нас можно считать антифашистами только в той мере, в которой так называют тех, кто выходит за рамки фашизма». Я заключил так: «Нам несложно сказать это, и даже хорошо, что ответственные лица это понимают… при помощи «Ла Торре» мы хотим позволить наблюдателям из-за рубежа оценить, до какой степени в фашистской Италии имеется возможность выражать строго имперскую и традиционную мысль, свободную от всякой политической зависимости и приверженную чистой воле отстаивать свои идеи».

Ответ не заставил себя ждать. Дело было не в доктринальном или культурном содержимом журнала. Учитывая уровень фашистских кругов, их большая часть журнал просто не заметила — за исключением рубрики, озаглавленной «Лук и булава» (лук символизировал стрельбу издалека, а булава — удар на близком расстоянии). Она предназначалась для обзора печати и предполагала «очищение», критику и атаку на все то, что в печати того времени было наихудшим. Мы не питали почтения к чему бы то ни было и выражались прямо (например, когда кто-то заметил, что некоторые наши тезисы отличались от взглядов Муссолини, я спокойно ответил: «Тем хуже для Муссолини»). Следовательно, можно сказать, что «Ла Торре» представляло собой уникальное и необычное явление фашистского периода.

Среди фашистских кругов это поначалу вызвало оцепенение. Позже на нас обрушилась по-настоящему неистовая реакция — тем более что целью «булавы» были, в частности, настоящие бандиты, — люди, лишенные всякой квалификации, которые из-за своего «сквадризма» или тупого и кичливого фанатизма стали исполнять обязанности высокомерных представителей фашистской «мысли» и «культуры», и предлагаемый ими читателю результат представлял собой жалкий карнавал. Типичным был случай, например, небольшой группы футуристического направления, сложившейся вокруг журнала «Л’Имперо» (L’Impero, «Империя») под руководством Карли и Сеттимелли. Еще более значимым был случай некоего Асверо Гравелли, настоящего шантажиста, поставленного руководить журналом «Антиевропа» (Antieuropa), чтобы вести пропаганду также и за рубежом. Достойным своей компании был Гульельмо Данци, издававший газету «сквадристской» культуры. Атака на них всех была в особой степени продиктована тем фактом, что они были ответственны за подделку и искажения некоторых идей — тех самых идей, которые мы намеревались отстаивать, с отягчающими обстоятельствами в виде полученного ими благословления фашистского режима. Против почти всех из них (на данный момент они уже мертвы и ушли в абсолютное забвение) были выдвинуты многочисленные обвинения, так как частью «сквадристского» стиля в области культуры были клевета и оскорбления.

Привыкшие действовать беспрепятственно, эти «фашисты» пришли в ярость, когда стали объектом нашей атаки. Будучи неспособны защитить себя и возразить на уровне идей, они перешли на уровень реальной жизни. Последовала клевета самого низкого пошиба, «рыцарские» споры, иски, личные акты агрессии. Какое-то время мне приходилось ходить по улицам с небольшой свитой телохранителей (составленной из других фашистов, симпатизирующих мне). Когда все это не возымело эффекта, эти господа при помощи своих личных связей мобилизовали партийных «иерархов» — прежде всего тогдашнего секретаря партии Ахилла Стараче. Запретить журнал он не мог, потому что мы не нападали на фашизм сам по себе, дистанцируясь от антифашизма и продвигая настолько правые идеи, что подобные не продвигал никто другой (был арестован только один, третий номер «Ла Торре» — за нападки на то самое настоящее заблуждение, которым была «демографическая кампания»). Из полиции меня уведомили, что продолжать выпускать журнал нежелательно. Но это предупреждение ни к чему меня не обязывало, и так как я к нему не прислушался, в полиции пошли обходным путем, запретив римским типографиям печатать наш журнал. Я обратился с протестом к Арпинати — в то время министру внутренних дел, потому что я публиковался также и в болонском журнале культуры, им основанным. Но, очевидно, сам Арпинати имел приказ свыше: он продемонстрировал мне невозможный климат, создавшийся вокруг «Ла Торре», и сказал, что мы снова обсудим эту тему после того, как все успокоится. Но мне это было уже достаточно: я бросил все и отправился в горы. Журнал забрал у меня пять месяцев жизни. Мы выпустили десять номеров и закрыли журнал 15 июня 1930-го года.

«Иерархов» и полицейских крайне интересовало, кто стоял за «Ла Торре». Они не понимали, что за нами не стояло никого; что эта кампания была начинанием независимых людей, чуждых партии, без какой-либо политической цели, из чистой любви к подлинно правой идее. Однако так все и было.

Этот краткий эпизод продемонстрировал идеалистическую наивность нашей попытки, а также ее слабый практический и тактический смысл, не отличавшийся от издания «Языческого империализма». Чтобы действовать или по меньшей мере иметь