Косотур-гора - Леонид Александров

страданий. Не хотелось жить. Древние скитские старцы убедили: есть главная радость в жизни – радость служения Богу. Неистовые молитвы, жажда познаний, – всё стало для него главным стержнем.

О нем пошла добрая молва, о нем говорили с благоговением. К нему ехали на поклон, шли за советом, за исцелением от мирских недугов. Для каждого он находил нужное слово…

Отец Никодим бочко́м лежал на полу, устремив неподвижный взор к двери и тихо, с трудом ворочая языком, говорил:

– Не думал, не чаял, что ты так-то со мной… О своих согрешениях моли всемилостивого господа. Через семь дён, или семь недель, а может через семь месяцев за все тебе он воздаст… Запоминай! Но милостив господь, наказав покаяния ради, помилует тебя, прогнав души болезнь твоей. Не много мне осталось… Пойди в моленную, сними икону, читай отходную мне…

Опрометью Михаил бросился из прихожей, принес икону богоматери старинного письма, но отец Никодим уж не дышал. Его выцветшие серые глаза, обычно глядевшие с прищуром, были широко открыты, и в них Михаил прочел немой укор. Ему стало жутко и страшно.

– Уби-ил!

Закричал он и выбежал за ворота. – Я убил…

Съехалось много народу – в великой скорби хоронила Куштумга своего пастыря. Михаил ходил, как помешанный, и никого не замечал. Панихиду служил древний старец из скита. Службу провел проворно, без сучка и без задоринки. Только за столом, во время поминок, вместо слова «умершего» отца Никодима чуть не ляпнул «убиенного». Никто его полу-оговорки не заметил, только обслуживающая столы Фроська с бабами вздрогнула и чуть не грохнула на пол поднос с чашками.

На похоронах был Алексей, брат Михаила, звал его домой. Но тот заупрямился, сказав:

– Душа его ищет покоя. Отслужу сорокоуст53, сам прибегу. Пошто тятя с маменькой не приехали, здоровы ли?

– Здоровы, слава господу! Вот Дуняшка на ладан дышит. Кашлем едким задыхается. От того не приехали…

В опустевшем дому вечерами Михаилу становилось страшно. Куда бы он ни глянул, оттуда с упреком смотрели большие глаза покойного. Он шел в молельную, зажигал лампаду и стоя на коленях, неистово молился. Лампада мерно, как маятник, покачивалась, мерцающий свет её оживлял золоченные оклады и лики святых. Они оживали и глазами отца Никодима безмолвно следили за Михаилом…

– «Отпусти мой грех, отпусти меня домой» – молил он, – а днем положил в котомку несколько книг, икону и хлебный калач. Но не ушел, и ночью снова стоял на коленях. Вдруг он вздрогнул, втянув голову в плечи. Сзади, как будто кто-то стоял. Он осторожно обернулся – никого! Дрожа от страха, он с трудом просунул руки в рукава полушубка, сгреб рукой шапку, схватил котомку и выскользнул на улицу. Кругом – ни души. А встреться кто-нибудь из односельчан, возможно, его судьба бы сложилась по-иному…

Михаил поспешно шагал по дороге в Тургояк. Вот только в гору забраться, а потом – вниз, вниз, до самого озера. По колено в снегу, часто падая и вставая, спешил он, чувствуя, что за ним кто-то гонится. Завывала метель, стонали вершины огромных елей и пихт, а он все никак не мог добраться до вершины Илиндовской горы. Неожиданно начался спуск, обрадовавший его, но откуда снова гора?

Забравшись на гору , он огляделся. Не видно ни зги: темень да вой пурги. И внезапная тягучая тоска от сознания того, что заблудился. Чтобы не замерзнуть в пути, он решил повернуть назад, но его следы замело и, карабкаясь с кручи на кручу, давно потеряв шапку, волоча за собой – одна рука в рукаве – обледеневший полушубок.

«Прости согрешения мои, отец Никодим, прости!» – шептал он, чувствуя как пересохло в горле, как коченеют руки и ноги. – «Прости и ты, господи!» – а сам все шел и, внезапно свалился со скалы, ощутив резкую боль в левой ноге, от которой потерял сознание.

Рано утром его, занесенного снегом, случайно обнаружила пожилая женщина, и с помощью дочери затащила в избу. С месяц Михаил провалялся на дощатом топчане возле печки.

– Господь тебя спас, – говорила хозяйка. – Ежели бы не замело тебя, то замерз бы. А так, кожа на руках и на лице от гусиного сала станет новой…

Горькие настои, теплые припарки да лубок на ноге пошли ему впрок. Только вот чаще, по мере выздоровления, он ловил взгляд синих глаз шестнадцатилетней Дарьюшки. А та, залившись румянцем, убегала прочь.

– Как деревня зовётся? – спросил однажды Михаил, выйдя из двери на улицу.

– Веселовка. Верст тридцать от Косотурска, – пояснила Дарьюшка.

– Речка Веселка вон журчит. И камень-скала на той стороне, откуда ты свалился… Где Веселка в Ай-реку течет…

«И как сюда попал?» – теряясь в догадках, раздумывал Михаил. – Видать, леший попутал и занес вон куда… В Тургояк я шёл, а тут Веселка…

Феклице и Дарьюшке по нраву пришелся ладный и задумчивый парень. Набиравший силу Михаил по весне заточил лопаты – грядки копать, но на огород выйти ему не позволили.

– Иди-ка, подсоби лестницу поставить, – попросила Феклица. – Вон, на деревах три дуплянки-колоды для пчел устроены. Хозяин их туда взгромоздил.

– Мудрено устроено! Где же твой хозяин? – спросил Михаил.

– Вся Веселовка тут дрова рубила, в вешние воды, в Ай к заводу сплавляла. Прибило Кузьму, батюшку Дарьюшки, лесиной, царствие ему небесное! Лет семь одна с дочкой… После уж, когда лес в округе повывели – разбежалась, кто-куда, Веселовка. Пяток халуп осталось с бабами да стариками. Он дуплянки-то от косолапого – две колоды упер в ту пору, – поднял наверх, а под ними потолок-настил сколотил. Заберется охальник-медведь на лесину, упрется башкой о настил-то, а пчёлки жалят его. Глядеть из окна страшно и смешно… Завтре на зорьке лётки отопрем – пора пчелкам облет делать, коли не вымерзли, тебя подучу…

– Не впервой мне с пчелками… В сенокосную пору втроем вышли сено для коз косить.

– Ладно машешь, – похвалила Феклуша. – Нога-то как, болит поди?

– Ничо, срослась, – отвечал Михаил и оглядывался назад, ловя взгляд голубоглазой Дарьюшки, которая неумело махала косой-литовкой.

– Давай, поучу! – Он встал за её спиной, взял её руки с косой. – Вот как, вот! Пятку литовки прижимай, а носок оттягивай, не тычь им землю. Прижимай! – А сам навалился грудью на её хрупкие плечи, а та млела под горячим дыханием парня, и уж совсем разжала пальцы.

Феклица, поточив литовку, радостно замерла и, украдкой крестясь, проговорила:

– Ужин бегу сварганить! Вы тут докашивайте, совсем малость осталось…

Знать, высоко до неба, и не скоро простит господь за смерть отца Никодима. Думал Михаил навсегда здесь остаться с Дарьюшкой, но не