Косотур-гора - Леонид Александров

Приставив к стеллажу деревянную лесенку, отец Никодим достал книгу, полистал и зачитал Михаилу, переводя на более понятный, современный язык:

– И собрал князь Ярослав, прозывающийся Мудрым, писцов многих, и переводили они с греческого на славянский язык. И написали они книг множество, ими же поучаются верующие люди и наслаждаются учением божественным…

Читая, Михаил приобретал знания по истории Руси: о Киеве, Суздале, Владимире, Москве. Но не только. В библиотеке отца Никодима – бесценной кладези мудрости – отыскались и книги по греческой мифологии. Он поражался обилием богов у греков, и ни Софокл, ни Гомер с Еврипидом не давали ответа – почему так… Спрашивал наставника. Отца Никодима врасплох застать нельзя.

– Древние греки, как древние русичи, – пояснил он – суть язычники. И поляне, и древляне, и новгородцы, и полочане, и мордва с угрою тож. Елико божеств было тогда на Руси! Бог солнца – Даждь-бог, бог скота – Велес, бог ветра – Стрибог, бог огня – Сва́рог, бог грозы – Перун. Водились волхвы, колдуны и колдуньи… Язычников, колдунов и ведьм, не приемлющих христианство, сжигали на костре…

А вот «Десятиднев»48 в переводе неизвестного монаха с итальянского на греческий вызвал у Михаила душевное потрясение.

– Господи, спаси и помилуй мя! – словно в бреду шептал он, продолжая читать, и полуголые блудницы будто просвечивались через тонкий лист бумаги. Знал он о первородном грехе Адама и Евы. Читал о Пентефрии, соблазнившей Иосифа, о блуднице Далиле49.

Молитвой он пытался отбросить от себя бесовское наваждение, горячую страсть и блудолюбивое желание. Ворочался долго в постели и, заснув под утро, видел во сне белые, круглые груди Фроськи, приходившей к отцу Никодиму стряпать и стирать. Ей было девятнадцать, ладная и ядреная, просватанная за местного Спирьку Лузина.

Наставник догадывался о причине бессонных ночей своего подопечного – эх, молодость! – решив на следующий день по душам поговорить и исповедовать его.

Но спозаранку пришел почтенный старец из скита и душеспасительная беседа была отложена. Михаил подошел для благословения к старцу и был отпущен во двор.

Старец был косматый и седой, с котомкой за плечами. Несмотря на осеннюю пору, одет был легко. После обмена приветствиями, они сидели за столом, ковыряли вилками свежесоленные рыжики, а затем пили чай, заваренный на кореньях, и макали хлеб в блюдечко с медом.

– Погляжу аз – вымахал твой воспитанник, – говорил старец, старательно собирая крошки хлеба со стола. – Лицом пригож, и борода в рост пошла. Велики ли успехи его?

– Так ведь с лица-то не воду пить. Зело способный, меня скоро за пояс заткнет, – отвечал отец Никодим. – Но дерзок бывает. Добрым пастырем станет, ежели смирит гордыню свою… Сладу с ним не стало, Варлаам.

– И-их, отец Никодим, занудный ты стал. А сколь ему?

– Восемнадцать зим стукнуло, – ответил отец Никодим, в задумчивости тыча вилкой рыжик.

– Женить надо, что гордоус50 – остепенится – возраст таков! Накажи с кем, пускай родитель невесту подберет. Да! Поживет-поживет здеся год с два – в Тургояк направь. Домой! Тамошний пастырь мне шибко не глянется. По способностям своим далее дьячка не шагнул. Блядословит51 много. Древнее благочестие губит! Пьян всегда.

На том и порешили. Отец Никодим пошел проводить старца до конца улицы, толкуя о том, о сём.

Возвратясь через час, он услыхал странную возню и шум в доме. Он кинулся на крыльцо и рванув дверь, увидел на полу Фроську с оголенными ляжками и сидящего на ней верхом Михаила, который душил её.

– Варнак! – крикнул наставник, не помня себя от ярости и, схватив парня за плечо и волосы, с силой оторвал от жертвы.

Михаил, тяжело дыша отошел к печи, подвязывая штаны.

– А ты чё развалилась? Чё телеса́ свои выпятила. Сгинь, источник вожделения! – набросился отец Никодим на Фроську. Она еле пришла в себя и, приподнявшись с пола, одергивала сарафан и громко ревела. Затем убежала, всхлипывая.

Отец Никодим, осенив себя крестным знамением. Приготовился провести с воспитанником душеспасительную беседу и, придумывая суровую ектенью, по-отечески, без гнева спросил:

– Ежели бы девица душу богу отдала, что тогда? – И не дожидаясь ответа, сказал:

– И пошел бы ты этапом. На каторгу! В рудники и шахты кайлом махать! – Подумал и обиженно добавил:

– Сгубил ты мою надежду, опоганил мои чаяния великия. – Отец Никодим замолчал, подбирая слова и горько сознавая тщетность своих многолетних трудов. – Как сына растил, читать, писать научил, выучил служить обедню, вечерню, заутреню и совершать многие таинства – и вот, плюнул ты на все, на смертоубийство пошел.

– Вижу, отче, станешь мне сказывать теперь о первородном грехе, о целомудрии, о пагубности грехопадения, – прервал раздумья наставника Михаил.

– Молчи! Дай мне сказать! – повысил голос отец Никодим. – Не гоже со старшим дерзким быть…

– Добро творишь, – не унимался воспитанник, а сам цельную горсть волос выдрал… А Фроська? Глаз косит. Век Фроськой Косой останется! Кому надо ейное целомудрие? А естество требует. Двадцать годов ей скоро. Кажная животина совокупляется. Кот на кошку, букашка на букашку, щепка к щепке цепляется. Ответь: как удержать желание? Волей? Коли подавлять желание, тогда – насиловать волю! Ты, отче, за то, чтобы солнце всходило, против господней воли, на западе, чтобы речка побежала назад, в гору? Чтобы весной трава не зеленела? Сам ты, отец Никодим, целомудрен, давно немощен и таким останешься ты…

«Как узнал, откуда?» – отец Никодим размахнулся палкой, но не ударил обидчика. Жгучая, резкая боль полоснула в левой части груди, рука онемела, и язык будто прирос к нёбу.

– Дразнила Фроська. Меня задом прижала к стене, – оправдывался Михаил. – Потом облобызала. С собой не сладил. Повалил её. «Не здесь,» – кричит, – «не здесь». – Осерчал я! Грех на душу взял. А ты, отче, набросился спасать её. Ничё, живуча! Не для себя ли её…

– Замолкни, тать! Возгри52 утри! Отрок развращенный умом и невежда в вере… – прошептал отец Никодим, медленно оседая на пол.

Мелькнули в памяти испуганные глаза матери, когда он был пятилетним мальчишкой. Никто, кроме её, не знал о его беде. Тогда, в безобидной игре в прятки, перелезая через лесину, зацепился штанами за еловый сучок. Лопнул по шву гульфик, а на сучке горошинами повисло то, что было недавно в мошонке… Мать унесла ревущего в избу, скорее от глаз примолкнувших ребят, и поняла: сын навсегда лишен мужских радостей…

Много позже, после преображенского, пришло время слез и