«Золотой век» социализма: Советский союз и мир. 1964-1982 - Фёдор Леонидович Синицын

очередь, «единого индустриального общества» и «конвергенции»), и одновременно ее непосредственное воздействие на формирование «вредных» идей в «мировом коммунистическом движении» — «всевозможных рассуждений о “либеральном” социализме, “социализме с человеческим лицом”, о различных “моделях” социалистического общества»[554].

Теория «деидеологизации» была обвинена в направленности против советской идеологии — ее целью считали «антикоммунизм», препятствование распространению марксизма-ленинизма, его опорочивание, дискредитирование «в глазах трудящихся», и в итоге — вытеснение из общественной жизни. Э.А. Араб-Оглы отмечал, что творцы этой теории требуют «распространить принцип мирного сосуществования на область идеологии», то есть ликвидировать идеологическое противостояние в мировом масштабе, что для СССР было неприемлемо. На симпозиуме «“Демократический социализм” — идейно-политическое орудие современного реформизма и ревизионизма», проведенном в сентябре 1974 г. в Праге, советские и чехословацкие ученые заявили, что «свобода от идеологии» на самом деле является требованием «отказа от марксизма-ленинизма», на место которого приходит «некий аморфный конгломерат “этического идеализма”, агностицизма, рассуждений о необходимости нравственного совершенствования человека, внеклассовой свободы и т. д.»[555].

По мнению советских идеологов, теория «деидеологизации» имела «весьма изощренный характер» — они считали, что так как «само выражение “конец”, “закат” идеологии довольно расплывчато, эмпирически неопределенно… это дает возможность провозвестникам “деидеологизации” задним числом… исправлять некоторые свои прежние утверждения и маневрировать», тем самым обвинив авторов этой концепции в оппортунизме. Ее опору на реальные факты деполитизации населения капстран советские теоретики объявили «спекуляцией», а еще одну опору — процесс «прагматизации» политических партий на Западе — относящейся лишь к «немарксистским партиям»[556] (хотя это было далеко не так).

Само содержание теории «деидеологизации» было объявлено ложным, содержащим «извращенную интерпретацию мировой истории, и особенно ее последних десятилетий» (то есть именно периода существования СССР и «соцлагеря»). Л.Н. Москвичев писал, что достижение капстранами стадии «индустриального общества» не означает, что «наступил “конец идеологии”», так как наоборот, «значение идеологий в современном мире повышается», а «социальные идеи, как никогда прежде, становятся острым классовым оружием». Москвичев возмущался «нелепостью тезиса», «будто “конец идеологии” есть прежде всего конец марксистско-ленинской идеологии»[557] (однако творцы этой теории так и не говорили).

Причиной появления теории «деидеологизации» советские идеологи объявили «кризис буржуазной идеологии», который «представляет собой сложный, длительный процесс, отражающий… эволюцию кризиса, загнивания, отмирания капиталистической системы». Они считали, что эта теория стала попыткой «намеренно и систематически оградить обыденное буржуазное сознание от антикапиталистических настроений и любых идеологических влияний, ставящих под сомнение правомерность существующего строя»[558]. (Очевидно, здесь советские теоретики перенесли свои же подходы к идеологии и пропаганде на «западную почву».)

Ученые из СССР и других стран «соцлагеря» пытались идеологически разгромить технократические концепции, которые они считали «основой… антикоммунистических империалистических теорий: “теории конвергенции”, теории об “индустриальном обществе”, о “рыночном социализме”». На симпозиуме «Соединение достижений научно-технической революции с преимуществами социализма», проведенном в июне 1972 г. в Восточном Берлине, Г.Х. Шахназаров заявил о противоречии технократических концепций «истине» марксистско-ленинской идеологии, так как в них «затушевывается классовая природа власти, обосновывается “ненужность” социальной революции». Восточногерманский ученый Г. Шульц отметил, что технократические теории построены на «абсолютизации науки и техники при сознательном игнорировании роли собственности на средства производства», то есть одной из основ марксистско-ленинской идеологии.

«Технократия» противопоставлялась «демократии», образцом которой считались соцстраны. Советский экономист, сотрудник журнала «Проблемы мира и социализма» О.Р. Лацис подчеркивал, что, во-первых, «воспетая Гэлбрейтом власть технократов по сути своей глубоко антидемократична», и, во-вторых, в любом случае к технократам так и не перешла «реальная власть», которая осталась у «буржуазии».

Было осуждено «вредное» практическое воплощение технократических концепций. Главный редактор чехословацкого «Философского журнала»[559] Я. Нетопилик считал, что эти концепции вместе с «теорией индустриального общества» сыграли отрицательную роль в событиях в Чехословакии в 1960-х гг., вылившись в «теорию, которая… должна была обосновать ориентацию чехословацкой экономики на… государственно-монополистический капитализм».

Г. Шульц сделал вывод, что на Западе концепции «технократии» и НТР использовались в двух вариантах — «пессимистическом», «согласно которому вину за пороки капитализма несут новые тенденции в развитии науки и техники», и «оптимистическом», «представители которого пытаются доказать, будто с помощью научно-технической революции можно разрешить социальные противоречия капитализма» — это означало, что на Западе технократические концепции используют чисто утилитарно. В опубликованной в октябре 1975 г. в журнале «Плановое хозяйство» статье А.И. Самсина был сделан окончательный вывод, что обострение кризиса капитализма развенчало «технократические мифы»[560].

Негативно была оценена реализация «научно-технической революции» в капстранах, где проявляется недопустимая «абсолютизация роли техники, или технический фетишизм». Г.Х. Шахназаров отмечал контраст между социальными последствиями НТР «в условиях социализма и капитализма», то есть что при социализме она служит народу, а при капитализме — интересам «эксплуататоров». Советские идеологи указывали, что НТР «объективно требует социалистического способа производства», а при капитализме ее сопровождают «острейшие противоречия», в том числе классовые[561].

При этом противоречия самого капитализма, по мнению Г. Шульца, в результате НТР «были не только не преодолены, но и, наоборот, усилились», так как этот строй «несовместим с дальнейшим прогрессом производительных сил в интересах человека»[562]. (Характерно, что часть ученых на Западе вообще считала ошибочным сам термин «научно-техническая революция», так как, по их мнению, многие десятилетия после Второй мировой войны наука и технология в большей части развивались независимо друг от друга, а технологические исследования происходили путем эмпирических экспериментов, не полагаясь на научную теорию[563]. Однако советские ученые полагали, что, наоборот, сокращался «разрыв во времени между научным открытием и широким его применением в обществе»[564].)

Дать критический ответ на социально-экономические вызовы, исходившие из капстран, очевидно, было намного сложнее, чем на разного рода «идеологические веяния». К тому же эти вызовы были намного опаснее идей, так как они реально, а не на словах доказывали достижения капстран в росте экономики, уровня жизни, расширения социальной защиты населения. Опровергнуть эти достижения было практически невозможно. Советские идеологи отмечали, что западная концепция «государства всеобщего благосостояния» «внешне весьма привлекательна»[565].

Особенно показательна советская оценка «Скандинавской модели» (как одной из наиболее успешных в развитии социальной сферы). В СССР признавали важную роль социальной политики скандинавских социал-демократов, ее направленность на поддержку низкооплачиваемых слоев населения, повышение уровня жизни, достижение экономического равенства. Об известном шведском проекте в социально-экономической сфере — «плане Р. Мейднера» (предусматривал постепенную передачу права собственности на предприятия в руки их работников, в частности, путем выкупа акций) — советские дипломаты сообщали как о задумке, ведущей к «постепенному переходу экономической власти… в руки рабочих»[566].

Советские эксперты сделали вывод, что проведенные в Швеции социально-экономические реформы «отвечают интересам широких слоев трудящихся». В документах, составленных советскими дипломатами, содержалась