Блатной: Блатной. Таежный бродяга. Рыжий дьявол - Михаил Дёмин

Попрощался я затем и со старым охотником. И надолго запомнил его темное, морщинистое, ласково кивающее мне лицо.

И навсегда, навеки запомнился мне облик того, другого – давно уже умершего, но еще продолжающего дышать; облик жуткого оборотня, напрочь лишенного лица.

Эпилог

На этом, в сущности, кончается тема Рыжего дьявола. По всем законам прозы тут следовало бы поставить точку. Но я ведь пишу произведение автобиографическое, а приключения мои на этом не кончились, отнюдь! Впереди меня ждали успех и признание, а затем – новые, внезапно обрушившиеся невзгоды. И новые скитания.

И сообщить о них я считаю необходимым. Это особенно важно еще и потому, что данная книга завершает большой трехтомный биографический цикл. И я не могу закончить ее, не объяснив, как же так вышло, что я в конце концов расстался с родиной и оказался в Париже.

Прежде чем это случилось, произошло немало всяких событий… И если бы я начал их описывать подробно и красочно, то получилась бы еще одна объемистая книга. И когда-нибудь я, возможно, такую книгу напишу. Однако здесь, сейчас, я постараюсь быть предельно кратким. Ограничусь перечислением основных фактов. И ручаюсь, что много места это не займет.

Итак, в первых числах ноября я прибыл в Москву и успел как раз к началу совещания. Оно было торжественным, многолюдным. Сюда съехались молодые поэты, прозаики, драматурги изо всех почти советских республик и областей.

Что ж, я мог быть вполне довольным собой! Мало того, что я предстал здесь как делегат Сибири – великой страны, занимающей на планете площадь девять миллионов квадратных километров. Я еще и удостоился похвал. На совещании меня хвалили за самобытность, за чувство природы, за романтизм. Целый ряд столичных газет и журналов запросил у меня стихи… Наконец-то я дождался своего часа и, как принято говорить, «вышел на орбиту».

Кое-кто меня, однако, и поругивал. Некоторые партийные критики упрекали меня в том, что романтизм мой отвлеченный, какой-то безыдейный. Что я вообще сторонюсь серьезных социальных и политических проблем… При сталинском режиме такие упреки могли бы привести к весьма печальным для меня последствиям. Но в 1956 году многое изменилось. Наступил новый период в истории страны. Ведь именно тогда Никита Хрущев выступил с осуждением сталинизма, с разоблачением его ошибок и преступлений. И в кругах творческой интеллигенции, прежде всего в столичных кругах, началась переоценка ценностей… Да и читатели тоже давно уже устали от «идейной литературы».

Ну и, естественно, на этом фоне традиционная, «казенная» критика не только не повредила мне, а, наоборот, помогла. Она еще выше подняла мои акции.

И все-таки критика эта задела меня. Я же, в сущности, никогда не сторонился серьезных проблем! Просто мое отношение к ним было несколько иным – отличным от официального… И однажды в писательском клубе я специально выступил перед большой аудиторией и прочел одно из новых своих стихотворений:

…Прислушайся в ночи: планета дышит.

Ты ощущаешь это? Вправду дышит!

Есть у нее в потемках мирозданья

свои тревоги и свои страданья.

И, словно людям, каждое мгновенье

опасные грозят ей столкновенья,

И вместе с ней в безвременье кружатся

века и царства, люди и металл.

В сырую землю воины ложатся,

становятся вожди на пьедестал.

Давно она, давно служить устала

кладбищем, полем битв и пьедесталом.

Устала от борьбы идей и масс…

Она вздыхает, думая о нас!

– А ты, старик, пессимист! – воскликнул Юра, двоюродный мой брат и известный московский писатель, когда мы уединились с ним в клубном буфете. – Стихотворение твое хорошее, крепкое, но какое-то безнадежное. Ты что же, не веришь в пресловутую «борьбу идей и масс»?

– Не верю в результат борьбы, – сказал я, – вернее, знаю, что результат будет гибельный, ужасный. Причем для всех! Для любых классов! В этой «идейной борьбе» окончательной победы одержать никто не сможет.

– Ого! Почему же?

– Потому что так уж мир наш устроен. – Я пожал плечами. – Ведь борьба эта идет на протяжении всей писаной истории, по всему лицу планеты. И в самых разных формах и вариантах. И под различными лозунгами. Среди них наиболее распространены такие, как «за справедливость», «за мир»… А ты знаешь, сколько мирных дней было на земле за минувшие пять тысячелетий? Это подсчитано. Так вот, всего лишь двести девяносто два года! Да и тогда творились всяческие несправедливости, процветали и террор и шпионаж… Человечество с незапамятных пор дифференцировалось на расы и веры, классы и кланы, на поработителей и порабощенных, на удачливых и неудачников, на богатых и бедных, – и так это и тянется по сей день. В сущности, ведь человеческая натура не меняется. Меняется лишь техника. И в первую очередь техника военная, истребительная. А в остальном – что ж. Все старые наши беды по-прежнему с нами. И по-прежнему нет в мире ни одной социальной системы, которой все люди были бы довольны, при которой все были бы полностью счастливы… Самая главная наша беда – в нашей разрушительной двойственности. Мы создаем противоречия и страдаем от них. И все больше и больше в них запутываемся. А силы зла между тем растут. И с каждым днем все сложнее и опаснее становится жизнь… И конца всему этому не видно. То есть он виден – конец. Но лучше о нем не думать. Хотя и не думать тоже нельзя.

– Так что же ты предлагаешь?

– Я не пророк. И не политик. Я ничего не предлагаю… Но мне хотелось бы, чтобы люди сейчас задумались надо всем этим. Крепко задумались. Постарались бы все это понять.

– Но люди никогда этого не поймут! И никогда с этим не примирятся! Они будут бороться за свои идеи…

– Вернее, за свои иллюзии.

– Да, за свои иллюзии… будут бороться свирепо, неустанно, безжалостно.

– Значит, когда-нибудь все действительно кончится плохо. Кончится общей бедой… И пожалуй, правы те буддисты, которые утверждают, что на земле уже наступает Час быка.

– Это что за Час быка? – поинтересовался Юра.

– Час, когда просыпаются демоны мрака.

Я встретился после долгого перерыва со всей своей московской родней… И конечно, с матерью. И, едва увидев меня и обмочив слезами, она сообщила:

– А ты знаешь, я наконец-то наладила переписку со своей сестрой – твоей теткой! Помнишь, с той, что уехала в