Египетский дом - Алла Дубровская

ответ взметается тетка напротив: «Нет, сегодня! Именно сегодня!» Мужик насобирал свои доллары и дальше пошел, а в вагоне вспыхнула короткая перепалка. Никогда такого не было. Нервы у всех на пределе. Вечером с мамой у телевизора, от которого не отходим круглые сутки. Ночью приходит–таки имейл от Кевина. Никто из сотрудников «ДаблКлика» не пострадал. В офис не приходить до конца недели. Для желающих открыта психологическая помощь.

Странное дело, я не помню ни одного разговора на работе о том, что случилось. Все молчали. Никаких обсуждений, даже реплик. Просто какой–то заговор умолчания. Теперь с моего места виднелась только одиноко торчащая статуя Свободы. Иногда я туда поглядывала, но все больше сидела, уткнувшись в компьютер, и как–то не сразу заметила, что делать–то особенно нечего. Еще в августе была спешка и гонка, а уже в октябре стало нечего тестировать. Пошла к Феликсу. Где работа, говорю. Он только плечами пожимает. Всезнающая Саша прояснила ситуацию: программирование ушло в Индию, туда же ушло и тестирование, а куда мы пойдем, сама догадайся. Вокруг и правда одни пустые места. Люди начали тихо и незаметно исчезать. Филис на работу стала приходить к обеду с какими–то сумками и пакетами. Пошепчется с Фрэном и опять убежит. А в один из понедельников со мной в лифте ни с того ни с сего расшаркивается незнакомый мужчина и спрашивает про мои дела. Хорошо, говорю, просто прекрасно, а сама пытаюсь его имя на бейджике прочитать, потому что просто так чужими делами в лифте не интересуются. И точно! Он оказался нашим новым директором вместо Филис. Всех с шестнадцатого этажа собрал, какие–то ободряющие слова сказал, и никто ему, конечно, не поверил. К ноябрю совсем глухо стало. Нас обратно на десятый перевели, чтобы оставшихся работников держать в одной куче, а потом и новый директор исчез, его имя тут же забыли. Тогда–то Фрэн и стал начальником. Что, кстати, было совсем неплохо, но я на всякий случай кое–какие книжки по программированию перетащила домой. И вот где–то перед Днем благодарения к нам приехал сам Кевин О’Коннор. Почему–то он не собрал нас всех сразу, а потратил целый день на встречу с группами в десять–пятнадцать человек. До сих пор не знаю, зачем ему это понадобилось. Оставшихся тестеров он усадил в оперативной комнате, а сам подсел настолько близко, что я смогла разглядеть все маленькие пуговички на его рубашке. Как настроение, спрашивает, про планы «ДаблКлика» рассказывает. Делится с нами своим оптимизмом. Звучит хорошо, бодро, но всем грустно. Никто не верит ни одному его слову. А я вот думаю: скажи он тогда что–то типа того, что, мол, ребята, кризис у нас сейчас, ситуация говняная, придется вас уволить, то я бы его даже зауважала за искренность. Но ничего такого он не сказал. Видимо, во время кризисов сотрудников огорчать не полагается. Мало ли что могут натворить отчаявшиеся люди. Вежливо выслушав его лажу, мы потянулись к выходу. С ободряющей улыбкой Кевин прощался с каждым за руку. И тут я заметила, что совершенно равнодушно подала ему свою, даже не подала, а как–то подбросила без малейшего трепета от прикосновения к любимому человеку. Как же так, раньше трепет был, а теперь пропал? Пришла на свое место, взглянула по привычке в темнеющее окно с единственной мыслью: «До праздника вышвырнут или после?» Вышвырнули как раз перед Днем благодарения, но с отличным выходным пособием. Ну что ж. Спасибо и на этом, Кевин!

Мама держалась прекрасно. На кухне она произнесла проникновенную речь о том, что потеря работы в моем возрасте открывает путь к новым неограниченным возможностям совершенствования личности. Или что–то типа того. Мне даже стало интересно, откуда она набралась такой оптимистичной чуши, зная по–английски только слово «гарбидж». Видимо, это витало в воздухе Бронкса. Правда, был еще телевизор, но особого жизнелюбия в российских программах как–то не замечалось. В любом случае рынок рабочей силы оставлял желать лучшего. Интернетовские компании перестали нанимать. «Так и будет до весны, – спрогнозировала всезнающая Кейла, – деньги–то у них есть, но они не спешат вкладываться». Оставалось только ждать.

Между тем надвигался праздник, который мы никогда не отмечали, не понимая, почему из весьма отдаленной сопричастности к первым американским поселенцам должны в этот день поедать несчастных индюшек. На этот раз мама удивила: в супермаркете она купила увесистого индюка, каких–то подливок и сладкой картошки. Ну и кто это все будет есть, говорю, а она мне как ни в чем не бывало: «Завтра к нам придет гость. Молодой человек. Помнишь Капу из Квинса? Это ее племянник». Господи, какая Капа из Квинса и причем тут ее племянник? И тут до меня дошло, что мама подыскала мне кавалера. Не очень–то она рассчитывала на открывшиеся передо мной неограниченные возможности. Можно было, конечно, взбунтоваться, но с другой стороны – наплевать. Племянник Капы так племянник Капы. Не обижать же маму. Индюк отправился в духовку, когда я еще спала. Потом мама ринулась в парикмахерскую и без очереди прорвалась на укладку. Когда, позевывая и шаркая тапочками, я появилась на кухне, она уже вовсю хлопотала, подвязав сеточкой залитые лаком волосы. Все это выглядело так, как будто молодой человек собирался познакомиться не со мной, а с ней. К тому же она надумала печь какие–то пироги.

– Не какие–то, а с клюквой, твои любимые. Но это уже после индюка. Представляешь, ему предстоит там сидеть пять часов, – мама пальцем, испачканным в муке, ткнула в сторону духовки.

– И что мы будем делать с таким количеством еды? – искренне удивилась я. – Тут же хватит на взвод солдат.

Так всегда говорил папа, ужасаясь размаху маминого кулинарного творчества. Нечаянно оброненная фраза вызвала воспоминания и у нее. Мне было видно, как она перевела дух, чтобы сдержать слезы, и с удвоенной энергией навалилась на тесто, расплющенное на дощечке.

– Ну–у–у, придется раздать бедным людям, не умирать же тебе от обжорства.

Бедных людей в Бронксе хватало. Так что идея, в конце концов, была неплохая. Правда, мы еще не знали способностей племянника Капы.

Вопреки моим ожиданиям, он оказался совсем не безнадежным. В дверях стоял невысокий человек с довольно приятным лицом и протягивал мне три желтых хризантемы в целлофановой упаковке. Борис. Очень приятно. На вид лет тридцать пять. Уже слегка лысеющий и какой–то весь узкий. В костюме и галстуке. Пришел в гости, как на интервью. «Отцвели уж давно…» – не удержалась мама, но быстро осеклась и перешла на легкий щебет. Борис снял плащ и с готовностью просунул ноги