Египетский дом - Алла Дубровская

в оставшиеся от папы тапочки. Разговаривая с мамой, он изредка оценивающе поглядывал на меня. Я молчала. Мама бросала умоляющие взгляды, означающие призыв к соучастию. Надо было подключаться. И я что–то спросила. Кажется, как он добрался до Бронкса. Борис обстоятельно, слегка растягивая слова, начал рассказ о плохой работе нью–йоркского метро и отмененных поездах. Странное дело, чем подробнее он излагал, тем явственнее я слышала шум дождя за окном, шаги соседей сверху, хлопанье дверей на лестничной площадке и осторожное звяканье посуды на кухне. Это мама прислушивалась к его монотонному голосу и не понимала, почему молчу я. Она надеялась на оживленный диалог, который все никак не завязывался. Когда тема метро исчерпала себя, Борис спросил, чем я занимаюсь «по жизни». Так и сказал. Пришлось рассказать, но кратенько и без подробностей. Справившись с ответом, я снова замолчала. Деликатному терпению мамы на кухне пришел конец, и она начала торжественный вынос блюд. Появление индейки, покрытой коричневой прожаренной корочкой, изменило настроение в гостиной. Я с готовностью захлопала в ладоши, Борис как–то встряхнулся. На столе появились закуски с салатами, селедочка в луковых колечках и бутылка шампанского, о которой я и не знала. Пробка с легким дымком хлопнула в довольно умелых руках гостя. Свой первый бокал я выпила с нескрываемым удовольствием. Сразу полегчало, напряжение от неестественности ситуации быстро испарялось. Добавив еще и рюмочку «сухонького», я уже вполне дружелюбно наблюдала за тем, как мама отпиливала ногу индейки для Бореньки, и в ужасе отказалась от второй, нависшей над моей тарелкой. Кажется, что–то все–таки пришлось съесть. Говорили о погоде, кризисе доткомов и включили телевизор с музыкальной передачей, а перед десертом мама запела «Я ехала домой» и «Не уезжай, ты мой голубчик». Тут я почему–то расплакалась. Борис сочувственно сжал мой локоть. Пришлось высморкаться в бумажную салфетку и навалиться на большой кусок пирога с клюквой. Все–таки мама оставалась единственно близким мне человеком. И зачем нам этот Борис? Сбоку мне было видно, как двигается его ухо, когда он жует. Небольшая рука, выставившаяся из поношенного рукава пиджака, слегка подрагивала. Невысокий мужчина с маленькими руками. Интересно, какие у него ноги. Скатерть мешала заглянуть под стол.

– Боренька, ей больше не наливать, – испугалась мама.

– Да ладно, – огрызнулась я. – В Квинс ехать далеко и долго, а метро у нас сами знаете как работает.

– Ну, Боренька может заночевать у нас…

Тут уж испугался Борис. Он засуетился и залепетал про то, как ему было ужасно приятно с нами познакомиться.

– Ага! – закричала я, разглядев, что ему великоваты папины тапочки, но мама сверкнула глазами и вовремя вытеснила меня из коридора. А что было потом, не помню или не хочу вспоминать.

На следующий день я отнесла тушу холодной индейки, завернутую в фольгу, своей подружке, той самой, у которой был ребенок от неизвестного отца.

– Нет, так нельзя сидеть целый день. У тебя будет искривление позвоночника.

Про позвоночник я слышу с первого класса.

– Ну что можно делать за компьютером, не вставая по несколько часов?

В какой–то степени мама права. Делать мне за компьютером нечего. Рассылка резюме занимает от силы два часа. Остальное время уходит на какое–то бесцельное шатание по интернету. Но зачем–то мне это надо. Наверное, успокаивает.

– И освещение у тебя неправильное. Так же можно испортить глаза.

Интересно, что она имеет в виду? То, что дневной свет падает на компьютер слева, а настольная лампа стоит справа? Но я с детства люблю смотреть в окно. Вот и сейчас, сидя за письменным столом, я вижу наш квадратный двор с деревом посередине. Его голые ветки дотягиваются до четвертого этажа, а ствол уже обмотан гирляндой маленьких лампочек, загорающихся в темноте. Красиво. В Бронксе пооткрывались елочные базары и сразу же началась предновогодняя сутолока. А от агентов за целый месяц ни одного звонка. Скорее всего, Кейла была права. Я, кстати, выбралась в какие–то выходные посмотреть на ее дом в Апстэйте, который они с мужем купили в кредит на тридцать лет. Большой и холодный. Похож на приземистый скворечник, сколоченный из серых досок. Кейла встретила меня в толстом свитере, дети – в соплях. Отопление дорогое, налоги высокие, экономия на всем. Все понятно, жить мне в Бронксе до конца своих дней. Но когда детишек накормили и уложили спать, посидеть у камина было очень даже душевно. Муж Кейлы подбросил туда побольше поленьев, чмокнул ее в щеку и ушел наверх, а мы болтали до полуночи: вспоминали Ситибанк, несчастного Стаса и Джун, которая выбилась в большие менеджеры и ужасно зазналась. Потом я рассказала про то, как бесславно закончилась моя дурацкая влюбленность в Кевина О’Коннора и про званного на дом кавалера Бореньку. «Слушай, – оживилась Кейла, – а что ты, собственно говоря, разбрасываешься кавалерами? Чем он тебе плох?» Что ответить на этот вопрос? Ничего не сказала рыбка, только хвостиком махнула и пошла спать. Спать на новом месте всегда неуютно, да еще в одежде, пытаясь согреться под тонким одеялом. И пока рыбка крутилась без сна, ей в голову стучала одна мысль: тебе, рыбонька, уже двадцать пять лет, и нету у тебя ни дома, ни мужа, ни детей, даже работы нет, и кавалера нет тоже. Надо с этим что–то делать. Знать бы что.

Вернувшись от Кейлы, я завела с мамой осторожный разговор о нашем госте. Оказывается, Борис оставил ей номер телефона и она с ним время от времени перезванивалась. Сюрпрайз, сюрпрайз! Не дожидаясь вопросов, мама поделилась добытой информацией: работает на государственной службе, что–то типа нашей санэпидемстанции, деньги небольшие, но отличные бенефиты, расстался с некой Мариной полгода, а может, год назад. Что–то там еще, не помню. Какая мне разница? Никакой. И я купила два билета на бродвейское шоу. Борис страшно удивился моему звонку и, кажется, обрадовался. Мы встретились как старые знакомые у входа в театр. Под гвалт семейства молочника Тевье я думала… Нет, я ничего не думала, я то и дело прислушивалась к своему соседу, искоса поглядывая на его профиль, освещенный светом рампы. Мюзикл ему нравился. После первого действия он долго хлопал маленькими руками и в антракте угостил меня стаканом апельсинового сока. Вот тут я подумала: билеты стоили четыреста долларов… И мне стало за себя неловко. Ведь я сделала человеку приятное, разве не это главное? А потом произошло совершенно непонятное, то, чему я и сейчас не могу найти объяснения. Я поехала к Боре в Квинс. В метро мы почти не разговаривали, он слегка поддерживал меня за локоть.