Благородство духа. Утраченный идеал - Роб Римен

обратился к толпе. Надгробное слово было гимном Афинам — городу, по словам Перикла, который мог похвастаться тем, что создал самое лучшее общество. Город, который нашел в себе мужество стать демократией, где граждане живут в свободе и терпимости друг к другу. Уважение к предкам и к традициям сочетается с открытостью к новому, и все свободные граждане получают простор для формирования в себе самостоятельной личности. Это общество, где любят красоту без расточительства и почитают духовное наслаждение без изнеженности. Афины, говорит Перикл своим слушателям, школа для всего остального мира. Поэтому нужно защищать Афины, поэтому тех, кто умрет за свой город никогда не забудут.

Ледяной ветер поднялся во время этой речи, но никто не ощущал стужи. Преисполненные гордости, все разошлись по домам, и мало кто из них потом говорил об Афинах, без того чтобы не указать на то, что тогда было сказано: мы граждане города, чья культура является образцом для других; мы являемся образцом, на который должны равняться другие.

Каждый слышал речь Перикла, каждый присутствовал при этом историческом моменте, а тем, кто по возрасту еще не мог там присутствовать, так часто пересказывали всё вплоть до мельчайших деталей, что они просто не могли представить, что три десятилетия назад сами не слышали речь своего прославленного вождя.

Теперь они снова собрались, те же мужчины, чтобы одного из них, если будет необходимо, приговорить к смерти. Почему? Обвинение таково: «Сократ виновен в том, что отвергает богов, которых чтит город и вводит новых богов; он также виновен в развращении юношества, требуемое наказание — смертный приговор». Самое тяжкое наказание, но и прегрешения не менее тяжкие.

Известие о процессе против Сократа на основании этого обвинения почти ни у кого не вызвало удивления, и с этого момента ни один разговор в городе не обходился без того, чтобы не зашла речь о процессе. К тому же исходили из той простой причины, что Сократ своими выступлениями завоевывал себе больше врагов, чем друзей, прежде всего среди наиболее видных граждан. Те, кто перед процессом говорил с присяжными, могли уже вскоре установить, что мнения в какой-то степени разделились по вопросу, насколько серьезно должно быть воспринято поведение обвиняемого. Те, кто думал, что влияние Сократа было невелико и весь процесс только привлечет излишнее внимание к его идеям, намеревались поэтому голосовать против открытия процесса, но в общем существовало единодушие относительно справедливости обвинений. И правда, каждый был когда-либо свидетелем факта — или узнал из абсолютно достоверных источников, — что в основном столь разговорчивый философ, который теперь надменно и молча стоял посредине, да, именно надменно — относительно этого все присяжные после процесса были единодушны, — в своих бесчисленных разговорах был занят не чем иным, нежели, как формулировали его наиболее ожесточенные противники, тем, чтобы «перевернуть с ног на голову общественный порядок».

Симпатизировавшие тем, кто затеял процесс против Сократа, не упускали ни одной возможности, чтобы поддержать обвинение. «Речь идет о фундаментальных ценностях. Ни больше ни меньше!» — подчеркивали они с особой торжественностью. «У Сократа лишь одна цель— сеять сомнения. Сомнения в том, что важно или не важно; сомнения в мудрости полномочных властей; сомнения в добрых обычаях, существующих со времен наших предков; сомнения в том, как следует людям располагать своей жизнью. Он лишает людей уверенности, и в такие тяжелые времена». Последнее замечание всегда вызывало сочувственные кивки. Ибо это были нелегкие времена для Афин. Проигранная война против Спарты, эпидемия чумы, политические раздоры — за все это дорого приходилось платить. Публично люди предпочитают об этом не говорить — это может вести только к новым волнениям, но все знают, что некогда столь гордое государство медленно, но верно идет к упадку. И противники Сократа также: «Тем, что он самым бесстыдным образом выставляет в смешном свете наши ценности, наш прядок, наше положение и наше достоинство, он играет на руку врагам нашего города. Сократ постоянно подчеркивает, что он не интересуется богатством и политикой и довольствуется своей собственной жизнью. Но мы не должны позволить себя обманывать. Он прежде всего хочет перевернуть порядок вверх дном».

Им доставались аплодисменты, и поэтому считали они тем более возмутительным, если кто-либо — естественно, друг Сократа, а кто же еще? — осмеливался заметить, что если это всё правда, то остается вопрос, как было возможно, что Дельфийский оракул, без сомнения изрекающий правду, объявил: «Нет никого мудрее Сократа». Это был неудобный вопрос, так же точно и Сократ своими вопросами и конечными выводами всегда ставил их в неудобное положение. Однако уже больше нет времени для дальнейших рассуждений. Тишина прерывается голосом философа. Сократ приступил к своей защитительной речи.

II

Аристокл, двадцативосьмилетний юноша — и поэтому, к своему сожалению, двумя годами моложе, чем необходимо для того, чтобы быть в составе присяжных, — как отпрыск знатного и влиятельного семейства получил место на официальной трибуне. Так как его отношения с семьей уже давно стали трудными — столь трудными, что он держится от своих родичей как можно дальше, — ему не хотелось ссылаться на свое фамильное имя, чтобы иметь возможность присутствовать на процессе. Но если бы он сейчас здесь не присутствовал, то никогда бы себе этого простил.

Жизненный путь некогда представлялся Аристоклу само собой разумеющимся. Влияние его семьи, богатство, уверенность, что он пойдет по стопам своего деда — в честь которого он получил свое имя — и своего отца, который играл важную роль в политике Афин, всё это было понятно, и тут не о чем было особенно думать. Само собой разумеющийся путь его жизни упрочивался также тем, что он, очевидно, был любимцем богов: он обладал острым умом, был одаренным оратором и изумлял своим талантом писателя — уже в юные годы он заслужил определенную славу своими стихотворениями и трагедиями, — и, словно благосклонность богов была неисчерпаема, он был известен своим мощным, атлетическим телосложением и внушал страх своей физической силой. Короче говоря, не было никакой причины сомневаться ни в себе самом, ни в жизни, которая ему предстояла.

Покамест, а с тех пор прошло уже восемь лет, Аристокл не услышал впервые речь старика, который теперь всего в десяти шагах от него стоял посреди заполненной народом площади, — а лучше сказать, пока он не пережил того, как тот ставил свои вопросы. Он тогда не принимал участия в разговоре и только прислушивался. В тот вечер, возвращаясь домой, он обдумывал вопросы, которые до этого никогда перед собой не ставил. Почему нужно быть богатым? Почему нужно стремиться к политической карьере? Почему нужно следовать чаяниям семьи? Почему? Почему? И