Кавказская рулетка - Ольга Владимировна Покровская

Что же дальше? Я осталась жить, искалеченная, постаревшая, лишенная даже мечты о сладостной мести. С балетной карьерой было, конечно, покончено, но со временем мне удалось стать хореографом, вести балетные классы у детей. Впрочем, об этом ты все знаешь.

Руслан мне все равно не снился, а в январе и феврале мне нет покоя. Впрочем, тут я лукавлю. Мне раз в год обязательно снится один сон, яркий, очень счастливый, радостный. Каждый год, как ты знаешь, летом я езжу в горы навестить одну пожилую женщину. Я лгала тебе, когда говорила, что это мать моей погибшей в юности подруги. На самом деле, это Малика, мать Руслана.

Приезжая к ней, я прихожу на могилу своего любимого веселого хулиганистого мальчика, который только и начал по-настоящему жить в сорок лет, только начал строить надежды и мечты.

Я рано утром приезжаю к кладбищу, захожу за его ворота, сажусь на дощатую скамью возле могилы и часами рассказываю моему любимому, как прожила этот год, что мне удалось увидеть, какие люди мне встретились, какое нынче удалось небо над моей головой и как жарко сейчас в предгорье, не то, что в Москве, как спокойно и хорошо мне сейчас.

Рассказываю, как ощущаю его присутствие рядом, что не ропщу на судьбу, что не стремлюсь искусственно приблизить нашу встречу и что точно знаю, что когда это все-таки произойдет, увижу его длинноволосым, тридцатитрехлетним (прим. автора – по Корану все праведные мусульмане встретятся в раю в возрасте 33 лет), в том голубом пиджаке, что мы приглядели ему в модном тогда магазине на свадьбу. Руслан как будто бы мне отвечает, уверяя, что не надо печалиться, что он будет меня ждать, сколько потребуется. А тебе, любимая, ласково приказывает он мне, надо жить за двоих, я твое дыхание, твои глаза и руки – это все я, и с тобой ничего не случится, ибо я всегда с тобой рядом, любимая моя девочка.

Он даже немного укоряет меня за то, что не отдаю должного внимания своим двум детям, как если бы это были наши с ним дети, и не дарю своему прекрасному и великодушному мужу столько теплоты, сколько он заслуживает. Мужу, который подобрал меня на развалинах жизни, хромую, полубезумную лишенную работы, утопающей в предметной депрессии. Мне было 34 года. В ответ я начинаю плакать и глажу горячий могильный холм. Земля под руками высохшая, прожженная солнцем и горячечным ветром с гор… Голос Руслана в моей голове становится все тише, тише, пока не замолкает окончательно.

Потом я обычно сажусь в машину, и еду к совсем старенькой матери моего Руслана она все знает, что делать со мной дальше. Я умываюсь теплой водой из ее рук, затем, в беспамятстве, падаю на железную кровать, на старинную перину, на которой мой мальчик спал много лет назад, утопаю в ней и мгновенно засыпаю.

И мне наконец-то снится этот сон, ради которого я проделываю каждый год такой долгий путь, и встречи с которым жду так яростно и жадно.

Я вижу Руслана, своего мужа, таким, каким много лет назад, и так же на его гордом волевом лице играют разноцветные огоньки. Присмотревшись повнимательнее я понимаю, что мы с ним сидим на террасе, увитой плющом и крупными янтарными кистями винограда, а это просто солнечные зайчики, прорвавшиеся сквозь зеленую ограду, ласкают его лицо. Наконец-то мы с ним выстроили свой дом, который задумали той зимой, когда решили пожениться.

Мы держимся за руки как тогда, в Волоколамске, но снега нет, стоит лето, из кустов разносится стрекот цикад, какие-то неизвестные мне птицы выясняют отношения дивным, сказочным пением. Солнце стоит в зените. И я вижу, каким прекрасным хозяином своему дому стал Руслан, как гладко выкрашены стволы деревьев, какие резные ступени на нашем крыльце, как все слаженно и красиво у нас.

Со ступеней из кухни сбегает красивая маленькая девочка и виснет на отце, он же подхватывает ее и кружит неистово, весь объятый солнцем, светом, детским смехом.

Я вижу как наша дочь любит моего мужа, своего отца, как она во всем похожа на него, какие пронзительно голубые глаза у нее, и как счастлива я сама, что не отказалась тогда от него, когда он был бродягой и не хотел иметь ни семьи, ни детей.

Я вижу, как моя моложавая и любимая свекровь Малика, исполненная игривого коварства, сманивает их за стол, показав им из под занавески край воздушного аппетитного ежевичного пирога.

Наконец мы остаемся с мужем одни. И так же как сто тысяч раз подряд я кладу ему голову на плечо, обнимаю двумя руками его крепкий стан и спрашиваю:

– Руслан, ну ты не жалеешь, что женился на мне? Мы ведь очень счастливы с тобой, так ведь? Теперь-то ты никуда от меня не сбежишь? Ведь я ни разу не предала тебя! – и немного просяще заглядываю в его светлые васильковые глаза снизу вверх.

Руслан в ответ чуть хмурится, сдвигает свои волевые брови к переносице и тут же, усмехаясь над самим собой, целует меня крепко, прижимает к сердцу, как будто не собираясь отпускать больше никогда.

– Конечно, Мариям. Конечно, мы счастливы. Все так получилось как я и говорил – это у нас навсегда.

Окончив свой рассказ, Марина Григорьевна спрятала лицо в ладонях и несколько секунд сидела молча, ощущая кожей горячее движение век. Она не видела, как зашевелилась на постели бледная пятнадцатилетняя девушка. Как дрогнула ее тоненькая рука, затрепетали веки и глаза, огромные, голубые, вдруг открылись и с недоумением оглядели больничную палату. Она очнулась лишь от голоса, слабого, но явственно прозвучавшего в тишине:

– Мама! Мама, ты здесь? Мне ужасно хочется пить!

Марина Григорьевна дернулась, вскочила со стула, припадая на больную ногу, метнулась к кровати и, издав горлом короткий судорожный звук, припала лицом к плечу пришедшей в себя дочери.

Самый лучший день

Апрельское небо было до того синим, что, если долго смотреть вверх, начинало резать глаза. Обрывки белых облаков резво неслись по нему куда-то, торопясь покинуть Москву. Он же не торопился – всему свое время, самолет у него только завтра утром.

Он медленно прошелся по Пятницкой, задержался на Большом Москворецком мосту, посмотрел на лепящиеся друг к другу разноцветные особнячки Замоскворечья, церкви, похоже на глазированные бисквитные пирожные. Над золотыми маковками в яростном весеннем небе кружили галки. Рваные облака и опрокинутые крыши дрожали в серой недавно вскрывшейся из-подо льда воде Москвы-реки. Цепляя их острым белым носом, лихо бежал по течению прочь белый речной трамвайчик.

Он поднялся вверх по запруженной блестящими машинами Тверской, свернул в тихий мощеный брусчаткой Камергерский переулок и сел за столик летнего кафе. Заказал чашку кофе и рюмку коньяку, отхлебнул горячую густую маслянистую жидкость и машинально облизнул обожженную губу.

Мимо бежала многоликая неугомонная московская толпа – клерки в плохо сидящих пиджаках, смешливые студентки, озабоченные аляповато одетые матери семейства, рано обрюзгшие мужички средних лет, дети, вертящие в руках дорогущие мобильники.

Прихлебывая коньяк, он смотрел на торопившийся куда-то мимо него город, внимательно, пристально, словно хотел навсегда запечатлеть в памяти его черты. Так или иначе, его жизнь была тесно связана с Москвой последние почти 25 лет. Почти дотянул до серебряной свадьбы. Трудно поверить, что больше он, вероятно, никогда не увидит этого города.

Сейчас, когда он досконально знал все запутанные Московские переулки, изучил каждую подворотню, ориентировался даже среди одинаковых неотличимых друг от друга многоэтажек спальных районов, смешно было вспоминать, что впервые увидел он этот город из окна военного госпиталя. Оттуда и видно-то было только широкую подъездную аллею, притулившуюся среди высоких елок доску почета с выгоревшими фотографиями, и торчавшие вверх далеко за деревьями высокие серые дома. И он, едва начавший вставать с больничной койки, подолгу простаивал у окна, гадая, каким окажется этот незнакомый пока город – какими звуками его встретит, какими запахами. Кроме родного Волгограда он, двадцатилетний, успел пока побывать только в одном мегаполисе – Кабуле.

Он допил рюмку, обернулся к барной стойке. Молодой дерганый парень за стойкой, протирая бокалы, слегка притоптывал