Крутые парни и второй пол - Сьюзан Фрайман

просто у них ушло много времени на то, чтобы понять, что все нужно делать иначе»[194]. Однако эта «другая» эротическая идиома – смелые женские видео, снятые такими звездами, как Кандида Ройэлл, – быстро и зловеще переосмысливается Россом как вопрос классового различия. Инновации женщин-режиссеров, такие как романтика, сюжет и взаимность в контексте хардкорного порно, отвергаются им как не более чем «последняя на данный момент попытка порнографии обрести респектабельность»[195] и интерпретируются не как гендерный радикализм, а как классовая реакция.

Я согласна с Россом в том, что идеология «женственности» порой совпадает с представлениями о «хорошем вкусе»[196], и, возможно, представление, клеймящее сексуальных женщин как «шлюх», и правда делает нас более осмотрительными, чем мужчины, в отношении секса. Но это никоим образом не оправдывает джентрификации и последующего осуждения женщин, представляющих как рабочий, так и средний класс, просто желающих производить и потреблять порно, которое больше им нравится. Предсказуемая позиция Росса по этому вопросу является причиной ряда инсинуаций о женщинах и их эротических фантазиях. Так, например, он пишет, что порно для женщин (а значит, и женская сексуальность) подчиняется «буржуазным» требованиям «хорошего вкуса», и это плохо, в то время как порно для мужчин – «вульгарное», предназначенное для рабочего класса, а это уже хорошо. Также женское порно из-за его длительности и демонстрации взаимности является робким и эвфместичным, тогда как мужское порно, не тратящее время на предысторию и сюжет, жестокое и беспощадное, является по-настоящему «развратным»[197]. Кроме того, порно для женщин, пропагандирующее безопасный секс, как в «Пикапе», является «отталкивающим»[198], тогда как возбуждающий потенциал порно для мужчин заключается в принятии релевантных гетеросексуальных практик в качестве модальности неотменяемой «психической реальности»[199]. Все это является примером классовой риторики, игнорующей самоочевидную динамику внутри классовых отношений. Росс отказывается признавать «народом» работниц секс-индустрии, таких как Нина Хартли, Кандида Ройэлл и, скажем, Сьюзи Брайт, игроков далекой от респектабельности порно-игры, ломающими ее правила. Он классифицирует их заодно с феминистскими «интеллектуалами», неприятными ему по определению. Тем временем «гетеросексуальные интеллектуалы-мужчины», которых вынуждали «испытывать» угрызения совести за пристрастие к традиционному порно[200], охотно объединяются Россом с водителями грузовиков как класс угнетенных и измученных цензурой.

Однако остается еще уточнить, чье вожделение, чье отвращение и чью психическую реальность Росс ставит в привилегированное положение, чтобы понять, какие представления о гендере определяют его рассуждения о классе. В конце концов, то, что в этой главе преподносится как «левая мысль», на самом деле является попыткой защитить стандартные сексуальные мужские потребности[201]. Росс делает это, не только превознося гетеросексуальное порно для мужчин как подлинно «популярное», но также и утверждая его неизбывность в удивительно эссенциалистских терминах. Росс, конечно, заявил бы в ответ, что сексуальность изменчива и что он пытается охватить обе стороны проблемы, чтобы понять, как могут быть реформированы «влажные сны»: «Это не значит, что бессознательное не учится; его просто невозможно научить напрямую»[202]. Однако в этой главе скорее утверждается «наша» неспособность сопротивляться устоявшимся доминантам порнографии. Более того, Росс даже утверждает, что «интегральное значение „регрессивных“, но неизживаемых агрессивных фантазий конструирует сексуальность»[203]. Чьи же это фантазии являются неизживаемо агрессивными? Чья сексуальность, таки образом, универсализируется? Ответом каждый раз будет – гетеросексуальные мужчины, чьи вкусы Росс превращает в политически корректные с помощью классовой терминологии, а также представляет политически неисправимыми уже с помощью квазибиологических терминов.

«Популярность порнографии» последовательно отвергает эротику с ее излишне красивой сценографией и медленной прелюдией, ведущей к взаимно удовлетворяющему сексу. Поэтому внезапное предложение Росса реактулизировать стилистику романов издательства «Арлекин», издававшего популярную и чувственную литературу для женщин, мало чем отличавшуюся от порнографии для мужчин, оказывается неудачной[204]. Так же, как и фальшивое включение в дискурс активисток секс-индустрии, эта поверхностная попытка обновить «популярное» за счет любовных романов нивелируется усердием, с которым все, что сколько бы то ни было напоминает «истории любви», было искоренено из области эротического воображаемого Росса[205]. Более того, я считаю, что довольно тонкий анализ книги Дженис Рэдуэй «Читая любовные романы. Женщины, патриархат и популярное чтение» нужен Россу только для апроприации и последующего приравнивания женских романов к мужским, также популярным, «но в своих представлениях о наслаждении основанных на патриархальной логике»[206]. Однако Рэдуэй и другие феминистские критики, отмечая аспект «соучастия» в любовных романах, говорили о том, что читательницы также ценят эти истории за тонкий вызов условностям патриархальной логики. В то время как Росс использует «популярность» как предлог, чтобы оправдать регрессивную сексуальную политику порно для мужчин, для Рэдуэй «популярность» оказывается поводом проанализировать прогрессивные аспекты женских любовных романов. Поэтому, когда Росс на мгновение меняет свою позицию в пользу любовных историй, его рассуждения отличаются от тезисов феминистских исследовательниц, которых он перечислил ранее.

Я хочу завершить обсуждение мужского доминирования через систему бинарных оппозиций, которую предлагает Росс, рассмотрев несколько фрагментов из книги «Теория жизни чикагских гангстеров» (1994), в которой его гендерная политика предстает в дискурсе энвайроментализма[207]. Пример, который я приведу, появляется в ходе убедительного, блестящего анализа того, как мальтузианский язык используется в наши дни для понимания и диагностики «естественного» дефицита, всегда, как подчеркивает Росс, создаваемого и регулируемого политикой[208]. В частности, он предостерегает от «любого ограничительного дискурса, приравнивающего „избыток“ прав и свобод к стимуляции материального роста, с которой всегда связывают экологические кризисы»[209]. Росс отмечает, что в подобных сравнениях часто подразумевается, что сокращения потребления можно добиться отменой недавно завоеванных прав для женщин и расовых/сексуальных меньшинств[210]. И, хотя Росс резко критикует экологический дискурс, сосредотачиваясь на защите прав женщин, он все-таки игнорирует неизбежную гендеризацию и этого дискурса, и своей критики. Как и в случае с «интеллектуалами» и «популярной культурой» в «Без уважения…», Росс весьма мало озабочен глубоким и повсеместным тезисом, что «культура» связана с мужским началом, а «природа» – с женским. И это несмотря на то, что полемика в его книге строится вокруг этих двух категорий и взаимоотношений между ними. Поэтому в «Чикаго» есть моменты, поражающие меня не только репродуцированием в слегка измененной форме традиционных гендеров «природы» и «культуры», но и уже привычной девальвацией «женских» терминов.

Возьмем отрывок, в котором Росс цитирует рекламу «ресайклинга нижнего белья для менструации» как прискорбный пример «убеждения угрозой»[211].

Матушка Земля не будет долго это терпеть! Одиннадцать миллиардов одноразовых, отбеленных хлором менструальных прокладок закапываются или сжигаются каждый год. Используйте специальное белье для менструаций! Боритесь с неудобствами! Преодолейте табу!