Светоч дружбы. Восточный альманах. Выпуск четырнадцатый - Михаил Иванович Басманов

холстину. Нищего как ни наряди, он все равно нищий. Недаром Аллах не дал ослу рогов. Вы только взгляните на ее новое платье. Стоит колом, точно старые грязные подштанники. Оно на ней, как на плешивой голове тюбетейка, а на кривом заду — сюртук.

— Ничего страшного, ханум. Ведь это же дети!

Алявийе — глаза ее совсем заплыли, лицо стало одутловатым, — с грустью обратилась к дочери:

— Подойди-ка, Эсмат, посмотри, что у меня с глазами, в них как будто бы что-то попало.

Эсмат-садат подошла, молча посмотрела и безразлично опустилась на прежнее место у мангала.

— Бог даст, все образуется, — заметила Нанэ-Хабиб. — Завтра я тебе поворожу на рисе, рассею его по воде, и все будет хорошо.

Пандже-баши, в белой суконной накидке с длинными рукавами, достал из сундучка туфли Эсмат и с явным удовольствием принялся их чинить, напевая:

Вчера, когда шел дождик, ты очень вкусная была.

Пришла в растрепанных кудрях и очень вкусная была…

Вошел Юзбаши, большеносый, со следами пендинской язвы на лице, в грубых чувяках и шерстяных обмотках, в островерхой кожаной шапке, обвязанной шелковой косынкой, в тулупе. Заиндевевшие борода и усы были красными от хны. Маленькие глаза, словно два гвоздика, поблескивали из-под редких рыжих бровей. От света лампы лицо его, все в глубоких морщинах, будто исполосованное хлыстом, было красным. Из рваных шерстяных рукавиц, напоминавших банную кису[35], словно приветствуя друг друга, торчали пальцы.

Юзбаши стряхнул снег с тулупа, бочком подошел к мангалу и зябко протянул руки к огню. Ноги его от долгого сидения в повозке затекли, и он продолжал сыпать проклятиями на русском и турецком. Непонятно было, кого он ругает: то ли лошадей, то ли вообще весь мир.

Он вытащил из кармана пригоршню изюма и протянул Зинат и Талат, которые пристроились у мангала.

Алявийе сразу же оживилась:

— Поди-ка сюда, Юзбаши. Я приготовила для тебя местечко. Хочешь, сбегаю в караван-сарай, куплю тебе яичек… Эй, Ага-Мучуль, а ну-ка вставай. Сбегай посмотри, нет ли там абгушта[36]. Если есть — принеси миску. Что-то у меня кости ломит.

— Не надо, — возразил Юзбаши. — Салман-бек болен, и я буду вместо него спать в повозке.

— Вели лучше спать в повозке ученику Карама-Али.

— Да он свалился на землю, вывихнул ногу и будет спать в своей повозке.

— Разве Саб-солтан не сняла для него отдельную комнату?

— Он поссорился с Саб-солтан.

— Тогда давай сюда твои носки, я заштопаю.

— Не стоит. Рано утром надо ехать.

— А где будет спать возница Раджаб-Али?

— Здесь, по соседству…

— Я загляну к тебе, — добавила Алявийе.

Юзбаши, прихрамывая, вышел из комнаты.

— Ну что ж, давайте ужинать, — сказала Алявийе, взглянув на Нанэ-Хабиб.

— Слава Аллаху, что я купила эти котлеты, хотя думаю, что на вкус они не лучше жвачки, а бульон — одна жижа. — Алявийе небрежно щелкнула пальцем по миске с абгуштом, которую принес Ага-Мучуль.

Расстелили скатерть. Феззе-баджи сразу же отложила две котлеты для детей, которые уже спали.

— Живая соль! — сказала, отведав котлеты, Алявийе.

— Да, ханум, словно из них выкипела вся вода, — вздохнула Нанэ-Хабиб.

Поев, каждый выпил по две пиалушки чаю. Затем Нанэ-Хабиб развязала конец чадры, извлекла две крохотные облатки опиума и протянула Алявийе:

— Дайте-ка это детям, когда проснутся.

Они прикрутили фитиль в лампе и стали укладываться, каждая семья в своем углу. Скоро причудливой мелодией зазвучал разноголосый храп.

Один Пандже-баши продолжал чинить чувяки Эсмат-садат, что-то бормоча себе под нос. Через некоторое время Алявийе поднялась и, завернувшись в чадру, выскользнула из комнаты, где пахло гнилью и потными телами.

* * *

После того, как проехали Иванэкей, Кишлак, Арадан и Паде, только и было разговоров, что о семье Алявийе. Особенно всех заинтересовал способ, которым они собирали подаяния. Кроме того, никто не мог разобраться в их родственных связях. Даже Заринтадж-ханум, поседевшая в вечных странствиях от одной святой гробницы к другой, которая сама не раз становилась сиге и, по ее собственному выражению, своими маленькими глазками видела большие дела, прошла лед и пламень, и та ничего не могла понять. Мало того, что члены семьи Алявийе совершенно не походили друг на друга, сама Алявийе называла Эсмат-садат то невесткой, то дочерью, заявляя: «Хочу дочь свою отвезти в Мешхед и выдать замуж». И Ага-Мучуля она называла то сыном, то зятем, то сводным братом. Про малышей же говорила, что из жалости подобрала их на дороге, иногда называла их внуками, иногда своими детьми.

Словом, чьи это дети — ее, или же ее дочери, или какого-нибудь возницы, было неизвестно. Но больше всего сплетников занимали отношения Алявийе с Юзбаши. Согра-солтан, которая в начале пути ехала в повозке Юзбаши, рассказала, что в Кишлаке Алявийе провела ночь в объятиях возницы. Естественно, что к такому факту никто не остался равнодушным, особенно святоши и старухи ханжи, которые на все лады обсуждали это событие, смаковали подробности, плевались и посылали проклятья на головы грешников. На стороне Алявийе были только Феззе-баджи и Нанэ-Хабиб.

— Не надо перемывать косточки паломникам святого Резы, — говорила Феззе-баджи. — Чужого места на том свете никто не займет.

— Котел котлу говорит: «Сам чумазый», — добавляла Нанэ-Хабиб. — А треножник Аллаху молится. Какого бубна ни коснись — он зазвенит. Повидала я этих святош в Кербеле. Они чуть не до дыр пробивают лбом молитвенный коврик, благочестивых из себя строят, а сами только и знают, что сплетничать о чужих ляжках. Все хорошо плавают, когда воды нет.

Алявийе все это слышала, и потому вместо Согры-солтан привела в повозку Юзбаши этих двух женщин.

На каждой стоянке Алявийе-ханум с разрешения Юзбаши подавала знак Ага-Мучулю, и они все впятером, найдя подходящее место возле гробницы, саккахане или караван-сарая, показывали желающим полотнище. Ага-Мучуль объяснял, что на нем нарисовано, а когда ошибался, Алявийе тут же его поправляла. Эсмат-садат, чтобы привлечь зрителей, сама изображала зрительницу. А плачущих малышей выпускали, чтобы разжигать страсти. Дети сидели, склонив головки, как два ангелочка, а Алявийе в самые ответственные моменты щипала их. Дети начинали вопить и стонать, и у зрителей наворачивались на глаза слезы.

Казалось, тайна жизни этого семейства, сама суть ее, изображена на полотнище, которое они показывали. Отними у них это полотнище — и они превратятся в обычных паломников, растворятся в толпе.

Сюжетами на полотнище были праздник Гадира[37], жертвоприношения и ниспослание с неба жертвенной овцы, пустыня Кербела, битва Али Акбара, сражение Абольфазля, наступление при реке Алькоме, Сирийский базар, трон Язида, явление Мохтара, Хули, четырехглазый пес, мост на пути в рай, сам рай, ад, мусульманский павильон — все