Светоч дружбы. Восточный альманах. Выпуск четырнадцатый - Михаил Иванович Басманов

остатки еды, накормила. И вот что из этого вышло… Утром я велела Раджабу-Али отнести его на руках на айван. И там дала ему пиалушку свежезаваренного чая. В общем хотела сделать добро — а выжгли на мне тавро. Вот и Аббаскули — не даст соврать. Скажи, Аббаскули, правду я говорю?

Она взглянула на Аббаскули, и все взоры обратились к айвану. Но Аббаскули, который весь дрожал с самого начала ссоры, только хрипел, и из горла его вырывались нечленораздельные звуки. Он сделал знак бровями и губами, завыл, но было неясно, подтверждает он сказанное Алявийе или отрицает.

Юзбаши подбоченился, лицо его стало темным, словно шелковица, и выругался:

— Черт подери, я мужик и свою мужскую честь пока еще не сожрал с хлебом. Сам во всем виноват. Пожалел тебя, взял к себе, а на кого ты была похожа!

На глаза Алявийе навернулись слезы. Она едва слышно сказала:

— Сегодня мы здесь, завтра — там, на том свете. Чего ж мне врать? Завтра каждый может получить свои две пяди земли на кладбище. Клянусь святым предком, пусть на моих глазах забьются в агонии мои дорогие Зинат и Талат, пусть я надену траур по ним, если у меня с Морадом-Али были какие-то шашни.

— Как что, так она в слезы, — сказала Саб-солтан. — Но от правды никуда не уйдешь, она всем видна, всему честному народу. Вчера вечером я сама видела твои чувяки в руках Аббаскули. Просто память у вруньи короткая. То говорила, что с места не двигалась, а теперь болтаешь совсем другое. Значит, ясно, что дело не чисто. И Ага-Мучулю пришлось признаться.

— О-о, это дуршлаг говорит шумовке: «У тебя семьдесят дыр», — закричала Алявийе. — Похотливая кошка, пройдоха! Не вынуждай меня все говорить, не то на части тебя разорву. Ишь, строит из себя благородную! Где же Морад-Али? Чего прячется? Я хочу их обоих свести. Ты лучше скажи, где была прошлой ночью, с Ага-Мучулем? Сейчас я покажу вам, чего он стоит! Эй, Пандже-баши, забери-ка у Ага-Мучуля полотнище. Еще смеет перечить мне. Совсем обнаглел! Видать, Саб-солтан его приободрила. Раньше он и пикнуть не смел. Эй ты, бестолковый! Все, что ты благодаря мне накопил, пусть станет для тебя хуже собачьего мяса. Да будет проклят дух твоего отца — сводника. Может, ты думаешь, что покорил меня своими распрекрасными глазками? Как наподдам тебе коленкой, полетишь в сторону Киблы, к черту на кулички! Хозяином себя вообразил, что ли? А ну-ка отдай Пандже-баши полотнище! Живо!

Ага-Мучуль, весь бледный, отдал полотнище Пандже-баши и отошел в сторону. Морад-Али между тем с невозмутимым видом сидел на айване напротив. Цирюльник брил ему голову.

— И пошел ты ко всем чертям, — закричала Алявийе Ага-Мучулю. — Сказали кошке, что ее дерьмо — снадобье, так она давай его закапывать. Уйди с глаз моих. Рожу твою не желаю видеть. Вслед тебе старый кувшин расколю. Сука ты в кобелином обличье. Ты только того и стоишь, чтоб спать с Саб-солтан. Чтоб все дерьмо Пандже-баши упало на могилу отца твоего! Ну хоть бы ты чуть-чуть походил на Пандже-баши.

Она в сердцах плюнула, с таким видом, словно проклинала всю свою жизнь.

Тут снова заговорила Саб-солтан:

— Наплевать мне на твои шашни, я одной святой правдой живу. Морад-Али по всем божьим и мусульманским законам сделал меня своей сиге, чтобы до Мешхеда я с ним была, чтобы мыла его и обстирывала. И об этом все знают. Я никогда не отбивала чужих мужиков. А ты бог знает что вытворяешь и своего мужика обманываешь.

— Ну и ну. Ты, негодяйка, и после смерти в саван нагадишь! — крикнула Алявийе. — А я тебя человеком считала. Да чтоб ты сдохла, распутница! И откуда только берутся такие нахалки! Я просто хотела поехать в Мешхед и выдать там свою сиротку замуж.

Тут Юзбаши перебил ее, выругался по-турецки, а потом по-персидски:

— Заткни наконец свою глотку. Тебе хоть голову оторви, язык все равно будет болтать. Бессовестная твоя рожа. Я и отца твоего в могиле достану! Путаешься с кем попало, а еще хватает наглости языком молоть. Уеду-ка я, вот что, а тебя здесь оставлю.

— Клянусь могилой пророка, я не осквернила твоей чести! Саб-солтан все выдумала. Даже ребенку ясно. Все эти сифилитики сговорились, чтобы меня, несчастную святую, отвратить от тебя и от глаз твоих. Какой землей мне теперь посыпать голову, что делать с четырьмя голодными ртами?

Но Юзбаши не унимался:

— Хоть бы ты сдохла, может, тогда наконец заткнешься.

— Да чтоб вся жизнь твоя сгорела дотла. Теперь понятно, что ты не ради бога собирался меня, бедную святую, везти на паломничество. Ты как кобель хотел осквернить сердца бедных паломниц имама Резы.

Юзбаши обернулся к Машади Маасуму:

— За всю свою жизнь я выпил столько водки, что решил замолить грех и взял к себе бедную сеидку и ее сеидских детей. Думал, бог простит меня.

— Что ты врешь?! — крикнула Алявийе. — Каждую ночь ты подходил к моей постели и спрашивал, не нашла ли я тебе какую-нибудь сеидку. А однажды сказал: «Может, ты сама ею станешь?» На что я ответила: «О-о, рот твой зловонный, ты что, рехнулся? Иди проспись!»

— Мне однажды глаза застило, вот я и переспал с тобой. И с тех пор ты не отпускала меня. А я хотел найти женщину, а не ведьму, — произнес Юзбаши и, повернувшись к Машади Маасуму, добавил: — Ночью она храпит, скрежещет зубами, изо рта слюни текут, а волосы до того жесткие, что колют мне лицо, и тогда мне снятся дурные сны. — Он обернулся к Алявийе: — Я просил тебя отдать твою дочь мне в сиге, но ты сказала, что Ага-Мучуль твой зять.

— Да простит Аллах твоего покойного отца! Я сказала, что мужчина — это горный поток. Женщина должна его лелеять и холить. Я сама могла штопать твои носки.

— Но ты, я смотрю, успеваешь штопать носки и другим.

— Да пошлет на тебя Аллах горе! Выходит, ты не ради божьего дела, а чтоб осквернить Эсмат и меня, несчастную сеидку, решил везти нас на поклонение к святым местам. Да если бы я обратилась к любой былинке в поле и сказала ей, что я сеидка, паломница имама Резы, то и она покатилась бы, взяв меня с собой. Если бы я обратилась к любому камню, то и он покатился бы на паломничество и взял меня с собой. — И тут же, ткнув в бок Зинат-садат, продолжала: — Если б не было со мной этих горемык, обиженных небом, я бы сама, как эти камни, катилась и