Светоч дружбы. Восточный альманах. Выпуск четырнадцатый - Михаил Иванович Басманов

катилась на поклонение к святыням. Вон их отец, чтоб душа его сгорела, тоже собирался осквернить и меня, и дочь мою. Все, что есть вонючего, на меня одну навьючено.

Тут Пандже-баши прошептал:

— Да, пожалуй, это не по-божески так обращаться с паломницами имама Резы.

Но Юзбаши не унимался:

— Ишь прикидывается обиженной, несчастной. Лучше иди к своему хахалю. Попробуй подойти к моей повозке — все жилы вытяну. Нет больше у меня места ни тебе, ни твоим родичам. Я уже набрал пассажиров. А ну! Пора трогаться, скоро полдень. Вот так-то.

— Чтоб покарал тебя Аллах за то, что ты бросаешь меня, слабую женщину, с малыми детьми. Тут, в чистом поле… Думала — купила луку, а получила смерть и муку. А наш насущный хлеб ты отослал к ослам в хлев… Что ж, так и быть. Нищему все равно — подадут ему грош или отнимут. Но что бы ни было, уж я-то кусок хлеба своими руками добуду. Слава пророку, у нас пока есть и во что одеться. А боженька правду видит. Какой рукой отдашь, той же получишь. Пусть святой все рассудит. И дай тебе бог, мужик, чтоб хлеб твой насущный на коне ехал, а сам ты был пешим. Я же не нуждаюсь ни в хозяине, ни в господине. А эта шлюха Саб-солтан пусть идет к тому же Скитающемуся имаму[41]. Ты что, поехал? Скатертью дорожка! Я по горло сыта твоими обещаниями!

Юзбаши закричал что было силы:

— Эй, люди! Караван трогается! — и сразу зашагал к своей повозке. Продолжая ругаться, он с важным видом уселся на сиденье.

Нанэ-Хабиб подошла к Алявийе, поцеловала ее и сказала:

— Господи, у каждого свое горе. Ханум, вы помните мой агатовый перстень? Так вот, вчера вечером он пропал. Потеря не так уж и велика, но мне жаль его как память о бабушке. Может, вы его видели?

Алявийе покачала головой, и Нанэ-Хабиб заспешила к повозке.

Юзбаши с ожесточением хлестал лошадей, словно вымещая на них свою злость. Повозки, покачиваясь и скользя по грязи, с трудом выехали на дорогу.

Алявийе ткнула в спину Зинат-садат:

— Горе мне из-за вас, несчастных. Всю печенку вы мне проели. Я совсем отощала, лицо у меня теперь не больше, чем глиняный кружок для молитвы[42]. Чтоб вам сгнить в теплой земле! Ваш пакостный папаша был тоже подлец, тоже хотел опоганить и меня, и мою Эсмат-садат.

* * *

Прошло больше месяца.

Накануне отъезда в Тегеран Юзбаши в последний раз отправился на поклонение гробнице имама Резы. И вот во дворе храма на открытой площадке он заметил развернутое на солнце знакомое полотнище. Вокруг него толпились люди. В том, кто держал полотнище, Юзбаши сразу узнал Пандже-баши, который неумело и слишком поспешно раскручивал полотнище и выкрикивал:

— Посмотрите на рай Шаддада. Шаддад — это тот самый негодяй, который смел утверждать, что он господь бог, и гнев божий пал на него… А вот женщина, которая совершила прелюбодеяние и угодила в пасть дракона… Эй, баджи, биби, мамаша, вы только взгляните на мост сарат[43], он тоньше волоса и острее меча.

Кто богу в жертву скот приносит,

Того тот скот в рай переносит…

А вот взгляните на творенье божие — ангела Татаила. Полтела его из огня, полтела — из снега. Прогуливается по преисподней.

Алявийе сделала ему знак головой, и Пандже-баши заторопился собирать подаянье:

— И чтобы тебе не уйти из этого мира немым, пошли поскорее благословение Аллаху.

Тут он обратился к зрителям и провозгласил:

— Поднесите ладони к лицу своему, и я произнесу молитву. Повторяйте за мной: «Во имя твое, даю обет за тебя, молюсь за любовь к тебе, о Али… о Али, о Али!..» Теперь проведите рукой по лицу, и, если есть у вас несчастья, пусть тотчас же вас покинут… А теперь тот, кто может, пусть вложит мне в руки светильник. Кто подаст, да воздаст ему рука Али!

Уж коли десница Али не божья десница,

То помощи иной вам не приснится…

Так подавайте же на нужды хозяину полотна!

Бросайте, бросайте монеты сюда…

И чтоб от молодости своей ты только дары имел,

И чтоб никогда ты нужды не терпел,

И не просил у господа подаянья.

Монеты сыпались на платок, а Пандже-баши все приговаривал:

— И чтоб нищенская доля миновала вас. И чтоб Али ниспослал вам долю мелкого торговца. О, хозяин светильника, сегодня ночью тебе предстоит увидеть лик святого Али. — Он бросил взгляд на платок для подаянья и произнес: — Что ж, щедрость трехсот присутствующих составила как раз три крана[44]. А теперь пусть четверо с четырех сторон припадут к подолу святого Али и пожертвуют четыре крана на очи его, полные света. А рука, что воздаст целый кран, пусть сегодня в полночь удостоится встречи с Али, и пусть Али сделает его мелким торговцем и поможет ему разбогатеть.

Люди стали понемногу расходиться.

— Всего десять кранов и три шаи, — сказала Алявийе Пандже-баши. — Да-а, иссякла щедрость в народе. И вера ослабла. В прошлом году у нас бывало пятнадцать, шестнадцать кранов за раз — уж это точно. И что мне, господи, делать теперь с четырьмя голодными ртами?

Подошел Юзбаши:

— Доброго здоровьица… А ведь твое проклятье, Алявийе, сбылось, две моих лошади сдохли.

Алявийе оглянулась. Окинула Юзбаши недобрым взглядом, натянуто улыбнулась:

— Ну, как поживаешь, Юзбаши? Какими судьбами? Сколько лет, сколько зим! Как себя чувствуешь? Давно ли в Мешхеде?

— Да вот с неделю, — ответил Юзбаши. — А вы?

— Дня четыре. Как увидела вас, мне как будто целый мир подарили. Я так зла на ту шлюху, которая тогда…

Юзбаши прервал ее:

— Ну, ладно, ладно, дети здоровы? А где Ага-Мучуль?

— С этим подлецом я рассталась навсегда. — Тут Алявийе икнула. — Ему ведь тоже хотелось осквернить меня и Эсмат-садат. А вот Пандже-баши — человек надежный. И дело знает. Он продал свой сапожный инструмент за три крана. Теперь вот занимается полотнищем. И будь она проклята, эта любовь. Он, правда, влюблен в Эсмат-садат. А управляться с полотнищем еще не научился, секретов ремесла пока не знает. Иногда приходится подсказывать ему каждое слово. Конечно, при Аге-Мучуле народу было куда больше. У него и внешность была привлекательной. Что ж, пусть расхлебывает то, что заварил. Сейчас он служит мальчиком в бане. Так ему и надо. Я больше не считаю его сыном. Пусть пропадает. Человек всегда должен оставаться человеком.

— А разве