Светоч дружбы. Восточный альманах. Выпуск четырнадцатый - Михаил Иванович Басманов

первого попавшегося посетителя за воротник, подтащил к себе и отрезал ему голову. Араб держал голову в руке, из нее текла кровь, но голова смеялась леденящим душу смехом. Тут вошли три полицейских с пистолетами в руках и всех увели.

Фаридун остался один. Перед ним опять появилась Фарангис. Черные вьющиеся волосы в беспорядке рассыпаны по плечам, худая и изможденная больше, чем прежде. Она подошла к столу, взяла тар, устало тронула струны и заиграла знакомую мелодию «Хомаюн». Из глаз ее полились слезы.

Фаридун очнулся в холодном поту. Первая мысль его была — ему приснился страшный сон. Он протер глаза, но до его слуха по-прежнему доносились звуки тара. Они напоминали судорожное рыдание. То низкие, то высокие, они терзали сердце как стон. Это был тот самый мотив «Хомаюн», который так любила его жена.

Облака уже посветлели, предвещая рассвет. Дул прохладный ветерок, на краю неба обозначились контуры темно-синих гор, где-то в конюшне лошадь била копытом о землю.

Фаридун поднялся, неслышно прошел по коридору. А когда глаза привыкли к темноте, спустился по ступеням террасы и как можно осторожнее подошел к старому зданию. Он отчетливо слышал звуки тара. Сердце в груди бешено колотилось.

Фаридун миновал комнату Настаран-баджи, прошел через прихожую и прислушался, не утихли ли звуки тара. В десяти шагах от него была гостиная — оттуда-то и доносились звуки тара. Он приблизился к двери и заглянул в замочную скважину. Удивлению его не было предела. На столе стоял подсвечник, в котором горела одна свеча, дверь, ведущая в сад, не была заперта на щеколду. В комнате слышались голоса, разговаривали двое. Фаридун, не долго думая, налег на дверь, что-то затрещало, упало на пол, а вслед за этим раздался испуганный крик.

Сжав кулаки, Фаридун влетел в комнату и окаменел при виде картины, которая представилась его взору. На диване, развалившись, сидел здоровенный парень в сером костюме, краснощекий и небритый. Гольназ, похорошевшая, пышнотелая, в ночной сорочке, с растрепанными волосами, в ужасе взирала на Фаридуна. У ног ее валялся сломанный тар Фарангис с перламутровым грифом.

Парень оглядел Фаридуна с ног до головы маленькими блестящими глазками, не говоря ни слова, встал и, опустив плечи, тяжелыми шагами вышел через дверь, ведущую в сад.

Фаридун упер руки в бока и захохотал. Смех его был страшен. Обитатели усадьбы столпились под дверью комнаты, не решаясь войти внутрь. А Фаридун все хохотал и хохотал, пока на губах его не выступила пена и он не грохнулся на пол, так что задрожала люстра.

Люди решили, что в Фаридуна вселились джинны. Но нет, он просто сошел с ума.

Перевод с персидского А. Шойтова.

Лайн Синх Бангдел

Лайн Синх Бангдел — канцлер Королевской Академии Непала, известный художник и писатель, автор романов «На чужбине», «Майтигхар», а также повести о Рембрандте и книг по непальскому искусству.

ЕДИНСТВЕННЫЙ ДРУГ

I

На кронах деревьев позади храма Махакал-баба уже заиграли светлые блики, а Чокбазар — центральная площадь Дарджилинга — еще скрыта в туманной мгле. Синие горы, виднеющиеся далеко на востоке, тоже пока недосягаемы для солнечных лучей, лишь на северные склоны Гималаев лег золотисто-розовый отсвет восхода. Чем выше поднимается небесное светило, тем больше тускнеет окраска горных вершин, приобретая серебристо-белые тона. Листья на деревьях у храма Махакал-баба, всю ночь дрожавшие на холодном ветру, теперь заулыбались от ласковых прикосновений теплых лучей. Еще подрагивают на деревьях капли холодной росы, и в свете занимающегося утра они горят мириадами огней, точно унизанные драгоценными камнями. На ветках рододендрона только-только начали распускаться красно-розовые цветы, и утреннее солнышко нежно трогает, будто целует, их яркие лепестки. Лучи животворного светила медленно сползают по склонам гор к жилым кварталам тибетцев. А в Чокбазар солнце придет значительно позднее.

Раннее утро месяца магх[49]. На небе ни облачка, день обещает быть солнечным и теплым. Но сейчас Чокбазар будто скован холодом: красные крыши домов, улицы и переулки привычно стынут в утренних сумерках. Пусто на площади — редкие прохожие бредут, зябко поеживаясь и засунув руки глубоко в карманы. Кое-где начинают открываться лавки.

От Чокбазара к предместью города сбегает длинный и грязный переулок Гаддикхана. Кругом мусор — яичная скорлупа, картофельные очистки и другие отбросы, уже начавшие разлагаться. Откуда-то несет винным перегаром. В самом конце улицы стоит развалюшка, не дом, а одно название, где с грехом пополам может укрыться от непогоды один человек. Вместо крыши — канистры из-под бензина, придавленные большими камнями — чтобы не разметало ветром; стены подпирают деревянные столбы; двери и вовсе нет — на ночь хозяин прикрывает дверной проем куском фанеры; пол глиняный, на нем кое-где брошены старые полусгнившие доски.

В углу этой хибары спит собака, а рядом, свернувшись калачиком, притулился старик, накрывшись мешковиной.

День начался. Теплые лучи солнца уже достигли высоких зданий Чокбазара. Но старик и собака будто соревнуются друг с другом — кто проспит дольше.

Но вот от внезапного порыва холодного ветра старик проснулся и сел, подобрав под себя ноги. Он казался испуганным, словно ему приснился страшный сон. Сжавшись в комок, старик долго сидел в одном положении. Затем медленно вытащил из-под циновки коробок спичек, самокрутку из листа дерева и закурил.

Собака спала, а человек курил и смотрел на нее ничего не выражающим взглядом. Увидев, что пес продолжает спокойно спать, старик почувствовал легкое раздражение, смешанное с чувством зависти. Он еще посидел так некоторое время, не сводя глаз с собаки, а потом сильно затянулся и пустил дым прямо ей в нос. Пес, замотав головой, нехотя встал, лениво потянулся и, широко разинув пасть, громко зевнул, после чего вопросительно посмотрел на человека. Тот улыбнулся и принял прежнюю задумчивую позу. Докурив, старик поднялся и собрался уходить. Он достал сумку, повесил на плечо, потом взял палку и, опираясь на нее, вышел из дома. Он медленно поднимался вверх по переулку Гаддикхана, собака плелась за ним следом.

II

Жители квартала имели привычку насмехаться над хромым стариком. Если человек, отпускавший насмешку, был хорошо одет и богат с виду, то Хромой молчал, беспомощно глядя в лицо обидчика печальными глазами, в глубине которых угадывалось, однако, затаенная ненависть. Но когда смеялись простолюдины или мальчишки, глаза Хромого загорались недобрым огнем. Была в городе компания озорников-подростков. Они измывались над калекой, обзывая его «Бхуин-бхалу» — «медведь из берлоги». Старик свирепел и, ковыляя на своих больных ногах, гнался за наглецами — откуда только сила бралась. Прохожие останавливались и с любопытством наблюдали эту сцену.

В конце концов эти сорванцы так