Светоч дружбы. Восточный альманах. Выпуск четырнадцатый - Михаил Иванович Басманов

как в теплую воду. Но вот дождь стихал, небо прояснялось, проглядывали солнечные лучи, и Хромой глубоко вздыхал, как бы очнувшись ото сна, проблески радости появлялись в его глазах. Это была радость облегчения — словно он решил какой-то трудный для себя вопрос. Хромой снимался с места и ковылял дальше.

Весь день он проводил на Чокбазаре, прося милостыню, а вечером возвращался в свою хибару. В дождь крыша протекала, и он укладывался на ночь в левом углу, там, где было посуше. Сон долго не шел к нему. Тишину спящего городка нарушал лишь шум дождя, и в эту непогодь старику хотелось петь бесконечную и заунывную, лишенную мелодии и смысла песню. Иногда он так и делал. В стуке падающих за стеной капель ему слышался шелест деревьев, и он представлял себя затерянным в джунглях. В такие минуты старик забывал о своей хромоте. Если же ночью случалась гроза, Хромой вскакивал и неподвижно сидел, боясь шелохнуться. Звуки грома пугали его, разбивая вдребезги все возвышенные мысли и мечты, — он с детства боялся грозы. Испуганным взглядом всматривался Хромой в темноту, не видя ничего, кроме непроглядного мрака. Внезапно вспыхнувшая молния на мгновение освещала все вокруг, и тогда в душе старика рождалось чувство одиночества и страха перед этим огромным, сверкающим и гремящим миром. В такие ночи он не смыкал глаз, чутко прислушиваясь к звукам снаружи. Лишь только рассветало и прояснялось небо, Хромой уже не мог усидеть в своей каморке. Он поднимался, брал палку и шел на Чокбазар.

III

Труднее всего приходилось Хромому зимой. Теплой одежды у него не было, и в пасмурные дни он коченел от холода, губы становились синими, руки и ноги деревенели. Он старался закутать ноги тем жалким тряпьем, которое удавалось найти. Когда нищие грели руки у огня, Хромой присоединялся к ним. Оборванцы переговаривались между собой, а он только слушал и молчал, не считая нужным принимать участие в их пустых разговорах.

Днем старик отправлялся на свой промысел, а ночь проводил под навесом для нищих. В ясные ночи дули холодные ветры, в лунном свете сверкали на деревьях капли росы. Большие дома — гостиницы, особняки — стояли печальные и безмолвные под этим холодным светом.

В безлунные ночи все небо было густо усеяно крупными звездами. Хромой долго смотрел на эти яркие точки, а они, порой сверкнув, исчезали или, наоборот, возникали там, где их не было раньше. Старик вспоминал удивительные сказания о звездах, слышанные когда-то в детстве, и воспоминания давали пищу его воображению.

С наступлением глубокой ночи, казалось, весь мир цепенел в тисках холода. Тускло светили уличные фонари. Все будто замирало, лишь где-то вдали нет-нет да слышался собачий лай.

В полночь еще светились некоторые окна, и, глядя на них, Хромой размышлял о богатых обитателях этих домов, стараясь представить себе их счастливую жизнь. Ему вспоминалась одна богатая семья, которая жила вон в том доме. Они всегда ездили по городу на рикше. Была в этой семье молодая красивая девушка. Когда она видела Хромого, то всякий раз доставала из сумочки рупию и подавала ему. Глядя в ночные окна, Хромой всегда почему-то вспоминал ту девушку, ее милое, доброе лицо. Долго сидел он так. Мало-помалу звезды начинали бледнеть — утро вступало в свои права. Как только на Гималаи падали первые рассветные лучи, на вершинах гор появлялась золотая корона, которая искрилась и переливалась на солнце. По улицам шагали молочники со своими тележками. А когда становилось совсем светло, в храме начиналась пуджа[53], оттуда, веселя душу, долго доносились мелодичные звуки колокольчика.

Хромой к тому времени уже просыпался, но не вставал, ожидая появления солнца. Когда люди начинали выходить из домов, он уже ковылял вверх по улице до первого оживленного перекрестка, чтобы занять место возле какой-нибудь лавки. Иногда дня три-четыре подряд солнце не показывалось, дни были серыми и пасмурными — вот-вот пойдет снег. Случалось, и в самом деле выпадал снег, одевая улицы белым покровом. Озорники мальчишки в такие дни забрасывали Хромого снежками. Старик кричал и бранился, но это их только подзадоривало. Наконец какой-нибудь прохожий, сжалившись над калекой, отгонял мальчишек.

Ежедневно встречая на улицах это беспомощное существо, никто не задумывался, как и чем он живет, никому не приходило в голову пожалеть его. Старого нищего привыкли не замечать — у каждого были свои заботы, каждый был поглощен собой, своими радостями и печалями. Школьники, направляющиеся на занятия, служащие, спешащие в учреждения, лавочники — какое им дело до чужого человека?

Никто не знал, откуда он появился в этих местах. Когда кто-нибудь спрашивал его о прошлом, он одному говорил одно, другому — другое. Когда же расспросы становились назойливыми, Хромой, чтобы от него отвязались, обычно кратко отвечал:

— Ходжур, я родом из Барбатекамана, хромой от рождения. Что поделаешь, если господь ног не дал? Такая моя судьба. Милостыней живу…

И он спешил перейти в другое место. Когда же старик был в настроении, то отвечал иначе:

— Я из Непала, ходжур, там у меня есть клочок земли. Разве кто покинул бы родные места да отправился бы на чужбину, если бы не нужда? Я приехал в Дарджилинг, когда мне было шестнадцать лет. Но наступили черные дни, и я не смог вернуться на родину. Вот и приходится просить милостыню, чтобы не умереть с голоду. Брожу по улицам, пока хватает сил, надеясь на людскую доброту. Что делать, господин!..

Как он стал хромым, что пережил, про это он рассказывал неохотно — такие вопросы всегда повергали его в уныние. Он опускал голову и, уставившись себе под ноги, еле слышно отвечал:

— Жил в доме одного господина, пас стадо, косил траву. Однажды в дождь хотел наломать веток на корм скоту и взобрался на дерево. Внизу был обрыв, у меня закружилась голова, и я упал прямо в реку. Лучше бы тогда мне сразу умереть, не пришлось бы теперь глаза людям мозолить.

И с этими словами он ковылял прочь. На его темном от солнца лице уже проступили глубокие морщины — свидетельство каждодневной жизненной борьбы за существование. Раньше он ходил, опираясь на палку, но со временем и вторая нога отказала, и он стал передвигаться с помощью деревянных костылей, поджав под себя ненужные теперь ноги, будто качался на качелях…

Однажды, бродя по городу, он спустился вниз по переулку Гаддикхана и увидел в конце его брошенную полуразвалившуюся хибару. Он стал приходить туда — сначала только на ночь, прячась от чужих глаз, а утром вставал и так же незаметно покидал свое пристанище. Потом, видя, что его