Хроника моей жизни - Савва (Тихомиров)

19 октября писал я в Муром к свояку своему, священнику Крестовоздвиженской церкви Якову Андреевичу Силецкому:

«…Поверьте, я крайне интересуюсь всем, что касается до Мурома вообще и до родных моих в особенности. В течение года не прошло, может быть, дня, чтобы я не вспомянул о Муроме, особенно об участи родного семейства.

Да скажите, пожалуйста, правда ли, что в Муроме открылись действия губительной язвы, опустошающей Россию? К нам, с каждою почтой, приносятся разные известия со всех концов России об этом всеобщем бедствии. Так, например, с нынешнею почтой получено известие из Казани, что там сильно свирепствует холера, что гибельные действия ее простерлись даже и на нашу ученую братию: два студента академии уже сделались жертвами ее, и прочие ожидают той же участи – все решительно, говорят, больны и академия с 22-го сентября уже закрыта. В Москве холера действует, но еще не так сильно. Что касается до нас, то, хотя и нет еще смертности, однако ж начинают обнаруживаться некоторые признаки; и мы уже готовимся к сретению страшной гостьи. После предварительных медицинских пособий, положено прибегнуть к высшим, духовным средствам. 19-го числа предписано преосвященным митрополитом совершить вокруг всего Посада крестный ход. С 20-го у нас в академии начнется пост и общественная молитва. При этих спасительных средствах и при заступлении угодников Божиих – авось минует нас страшная туча будущего бедствия.

Что касается, в частности, до меня, то я, слава Богу, пока здоров и по мере сил занимаюсь своим делом. Здоровье мое значительно укрепилось от продолжительного и приятного путешествия на родину. Путешествие свое я совершил благополучно: виделся со всеми родными и всеми был принят как нельзя лучше. Почему я не приехал в Муром вопреки крайнему желанию своему, причина Вам, конечно, известна. На обратном пути с родины был я во Владимире; являлся к преосвященному. Владыка принял меня благосклонно; о многом расспрашивал, и, между прочим, спросил, где я провел вакацию; хвалил также мою решимость оставить мир в пользу науки. И действительно – по собственному уже опыту могу сказать, что для молодого вдового священника, разумеется, сколько-нибудь расположенного и способного к занятиям науками, самое лучшее и безопаснейшее убежище в академии. Сравнивая прежнюю мирскую жизнь (я разумею состояние вдовства) с настоящей, много, очень много находишь преимуществ на стороне последней. Здесь совершенно свободен от всех сует и неприятностей, какие необходимо встречаются в мире при многоразличных отношениях. В академии и отношения, и занятия гораздо простее».

Помещаю здесь интересную выписку из письма моего товарища Г. П. Быстрицкого от 24-го октября к другу его, студенту Киевской академии И. И. Флоринскому:

«У вас эпидемия кончилась или, по крайней мере, получает конец, а в нашей стороне она началась только… В Москве оказалась холера около половины сентября.

Наша академия в 60-ти верстах от столицы; народ идет из Москвы во многом числе чрез Посад; но еще Бог хранит. 19-го дня, в воскресенье, у нас делали крестный ход вокруг всего Посада. Церемония была умилительная и торжественная; звон был постоянный в Лавре, – а каков этот звон!.. и в целом Посаде. Процессия продолжалась пять часов. И у нас, в академии, приняты предосторожности в пище, в чищении комнатного воздуха и проч., а главное – в очищении душ. Конференция сделала предложение и получила разрешение от митрополита установить в академии временное говенье. И вот мы другой день готовимся к Евхаристии. Завтра, в день Казанской Божией Матери, мы будем приобщаться Святых Таин. Ныне исповедовались во грехах. Не обидел ли я тебя чем-нибудь – прости меня: приступаю к великому и страшному Таинству…

В Москве холера все усиливается… С этим общим несчастьем – посещением гнева Божия – соединилась еще злоба людей. Поляки злодействуют в Москве, стараются отравлять ядом – покушаются бросать оный в колодези. Но их злодейства открываются. У нас вчерашний день прошел слух, что 60 человек студентов университета отравили, что 8 человек погибло от яда, положенного в вино целовальником, подкупленным злодеями. Кстати, о злодеях-поляках. По их милости и старанию сгорела вся почти Кострома и в то же время множество домов в нашем Иванове… Один из злоумышленников – доктор – открыл; попались в этом деле и бедные семинаристы – двое; они повинились в поджигательстве, взявши от злодеев денежную награду за это дело, и положили пятно на семинарию…»

В тот же день писал я в Муром протоиерею М.Г. Троепольскому:

«Приятным долгом поставляю приветствовать Вас со днем Вашего ангела. Да осеняет жизнь Вашу кровом крил своих великий предстатель небесных сил св. архистратиг Михаил, да продлит Господь дни Ваши в мире и вожделенном здравии.

Намерение мое посетить Муром было не столько то, чтоб насладиться приветом родных, сколько воздать долг моей возлюбленной Анне Васильевне и, может быть, однажды навсегда распроститься с родным городом. При том рассчитывал и то, что если я не воспользуюсь нынешней поездкой для посещения Мурома, то едва ли буду иметь возможность и средства быть там до окончания академического курса; а до того времени Бог весть, кто жив будет. Вот ныне какие тяжкие времена: холера без разбора губит всех. Впрочем, благодарение Господу и Его великому угоднику, преподобному Сергию, эта губительная язва, опустошая грады и веси, не проникла еще в нашу богоспасаемую обитель.

Что касается до меня, то я, слава Богу, здоров. Занятиями не слишком обременяю себя, хотя отнюдь не позволяю себе праздности. Силы берегу на старший курс; там потребна будет большая деятельность; при том и предметы будут ближе к моему званию и состоянию. Начинаю уже думать и о перемене если не образа жизни, то, по крайней мере, одежды. Предлагал об этом о. ректору, и по взаимному согласию решили отложить это дело до следующего года».

31-го октября писал мне из г. Вязников товарищ и один из близких моих друзей по семинарии, священник Василий Павлович Богородский:

«Сколь давно я предполагал писать к тебе, но обстоятельства и дела похищали это мое отрадное предположение. Но первые слухи о твоем несчастии решительно меня убеждали сделать с тобою переписку, но все не удалось. И теперь пишу, как говорится, ущипком и урывком.

Друг! Что с тобою?.. не смею я тебе напоминать о Муроме и не смею и спрашивать, как ты жил в нем, чтобы сим не растрогать твою усыпающую печаль по А… Но мне хотелось бы знать и о жизни твоей