Хроника моей жизни - Савва (Тихомиров)

куда же богатому носить и раздавать свои сокровища, как не убогой братии? Не яснее ли горит светильник во мраке ночи? Так да просветится и Ваш свет пред омраченной братией; да видят Ваши добрые дела и прославят Отца Небесного. Конечно, и в монастырских обителях много водится насекомых, которые мыслят погасить светильник и налетают на оный; но лишь только прикоснутся к свету, погибают или делаются неспособными к большому полету. Положим также, и за каменными стенами случаются такие происшествия, о коих, как Вы пишете, не лет есть глаголати, но прикрываются завесою благоснисхождения; то не паче ли истинная добродетель уважена будет. Любопытно бы слышать о случившейся в Благовещенском Вашем монастыре дивной истории, но это предоставляю Вашей воле. Прекрасная и спасительная мысль положиться на Премудрого распорядителя судеб человеческих; но и сей Премудрый распорядитель без воли человека не хощет покорить во власть свою человека. Он верно покажет средства, куда надлежит более Вам стремиться, но тогда-то и мир, и плоть, и сатана на нас наведут раздумье, убаюкают волю нашу, и мы не еже хощем доброе творим, но еже не хощем злое, соделоваем. Поверьте не мне, претерпевшему почти вар (вар – жар. – Примеч. ред.) и зной, но учителю языков. Никто о себе того сказать не может, что сказано о Богочеловеке: в мире бе, и мир Его не позна. Простите великодушно, что так заумничался. В кругу духовенства Вашего много умнейших советников – я пишу по собственным чувствам и по искренней любви и состраданию к Вам. Извините и на том, что долго не отвечал по многим обстоятельствам, надеясь притом, что не оскорбитесь, потому что и сами не скоро мне отписываете».

Годы учебы в Московской духовной академии. Монашеский постриг

1846 год

30-го апреля писал я в Горицы дяде своему, диакону Петру Иванычу: «Христос Воскресе! За Ваше раннее приветствие меня с праздником Воскресения Христова и днем моего Ангела приношу Вам усерднейшую благодарность; а за позднее приветствие Вас от меня прошу у Вас великодушного извинения. То разные приготовления к светлому празднику, то мирские суеты среди самого праздника, то печальное воспоминание горестнейшего события[16], то, наконец, беспокойное ожидание окончательного решения моей участи – до того расстроили обыкновенный порядок моих дел, что я то не находил свободного времени, то даже и не в силах был заниматься ничем посторонним. Теперь, слава Богу, начинаю опять восстановлять мало-помалу прежний порядок дел. Участь моя несколько определилась: из трех путей осталось только два. На сих днях чуть-чуть я не решился было однажды навсегда оставить Муром; но убедительные просьбы матушки-тещи и сильные убеждения отца протоиерея остановили меня если не навсегда, то, кажется, надолго в Муроме.

Отказавшись от своего намерения – поступить в академию и пожертвовавши собственными выгодами благополучию сиротствующего семейства, с одной стороны, и искренней приязни доброго начальника – с другой, я успокаиваю себя тою мыслью, что не лучше ли быть отцом и покровителем сирот, нежели украшаться праздным титлом ученого монаха, – и еще: не гораздо ли спокойнее быть хорошим подчиненным у доброго и благорасположенного начальника, нежели самому быть неисправным начальником, а еще более управлять упрямыми и непослушными людьми? Правда, если бы я имел надлежащую крепость телесных сил, то ничто, кажется, не отклонило бы меня от академии. Если же я, при настоящем расстроенном состоянии сил, и стремился в академию, то единственно потому, что хотел обезопасить себя на будущее время получением такой должности, которая бы соответствовала моим наклонностям. Впрочем, с переменою обстоятельств, быть может, переменятся и мои расположения.

Теперь остается у меня одно сильнейшее желание – видеться с Вами и переговорить обо всем лично. Если уже Вы отказываетесь сделать мне удовольствие своим посещением, то я, с своей стороны, кажется, постараюсь воспользоваться свободным временем для посещения Вас».

11-го мая писал я в Хотимль к родственнику своему, отцу Иоанну Успенскому:

«…Говорят, в сердечных болезнях время – самый лучший врач. И подлинно так: порукою в том мой собственный опыт. В первые дни и недели моего тяжкого испытания каких средств для успокоения себя я не употреблял! Каких спасительных врачеств не прилагали к растерзанному моему сердцу и добрые люди: ничто не помогало, ничто не могло рассеять глубокого мрака сердечной скорби и уныния. Потом этот душевный мрак мало-помалу начал редеть, по мере того как рассудок стал вступать в законные права свои. Наконец, обычные занятия и спасительные таинства веры неприметным образом сдружили меня с горестным положением так, что я, при благодатном их влиянии, иногда вовсе забываю свою печаль, доколе новые какие-нибудь неприятности семейной или общественной жизни с большею силою не потрясут расстроенного грустию сердца. А таких более или менее важных неприятностей в течение целого года моего одиночества, признаюсь, испытал я немало.

Как справедлива, подумаешь после сего, старинная русская пословица: “Беда беду родит”.

Для собственного спокойствия и безопасности, в рассуждении новых бед и неприятностей, я думал было переменить образ жизни, а для сего однажды навсегда оставить родной Муром: хотел было снова вступить на поприще образования, уже высшего, то есть в академию; но благо сиротствующего семейства – семейства, с которым по воле Провидения так тесно соединена была моя судьба, – требует, чтобы я отказался от этого лестного, сродного мне пути; и я решился пожертвовать всеми личными выгодами благополучию сирот. Чувствую, чего будет стоить для меня эта жертва; знаю, что юному вдовцу, как одинокому пловцу, небезопасно будет плавание по волнам житейского моря; мирские суеты и соблазны на каждом шагу будут угрожать падением. Что же делать? Надобно вооружиться терпением и мужеством, облещися, по слову Писания, во вся оружия Божия: препоясать, во-первых, чресла свои истиною, т. е. продолжать прежние занятия науками; облечься в броню праведности – упражнять себя в творении добрых дел, между коими первое место должны занять: пост, молитва и вспомоществование ближним; обуть ноги в твердость Евангелия мира – это значит, почаще заниматься сочинением проповедей; паче всего взять щит веры – ибо это главное оружие противу всех козней вражиих; и шлем спасения – это, думаю, значит то, что надобно, сколько можно чаще заниматься размышлением о вечном спасении души; и, наконец, меч духовный – слово Божие: святая Библия да будет отселе первым и последним предметом моего изучения!

Вот все, что на первый раз мог я передать Вам о себе; не отрекаюсь сообщать Вам известия и о дальнейших происшествиях моей жизни, если только Вы не откажетесь поддерживать со