Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

Когда моего зятя ввели в чрезвычайку, заседание, несмотря на ночь, было в полном разгаре. Председатель обратился с самым грозным видом к вошедшему, вернее, введённому и, назвав его по имени, сказал: «Нам всё известно, вы — глава белогвардейского заговора в Сормове». Мой зять в изумлении вскинул на него глаза, но, прежде чем успел ответить, председатель (мастеровой его же отделения) закричал, стукнув кулаком по столу: «Мы знаем всё, ваша партийная кличка — Гусар!» Несмотря на грозную обстановку и опасный политический момент (в Нижнем в эту ночь и в следующую расстреляли больше 50 «заложников» из местной интеллигенции, чиновничества и духовенства), мой зять рассмеялся и стал, при всеобщем недоумении, разъяснять рабочим, что его товарищи-инженеры зовут его так более десяти лет за широкую манеру игры в карты.

Подкладка ареста, таким образом, заключалась только в этой кличке Гусар, которая тогда, в это страшное время, чуть не стоила жизни моему зятю. Арестованный, после того как выяснилось, что ничего подозрительного за ним не числится и обыск был безрезультатен (а что было бы, если бы мой зять не различил в окне курившего и наблюдавшего за ним шпиона и обыск обнаружил бы оружие?), был выпущен на свободу, когда он перечислил все свои заслуги по поставке броневых щитов на миноносцы и проч.

Сам я узнал об этом только через два дня, по приезде в Сормово с дачи. Будь я при обыске, то, вероятно, меня бы арестовали, поскольку присутствие чиновника Министерства иностранных дел могло показаться подозрительным, а я ни одной советской бумаги тогда не имел. Таким образом, в эти сумасшедшие первые дни советского террора, когда масса людей расстреливалась лишь за принадлежность к ненавистному классу, я чудом избежал ареста, а может быть, и большего.

Списавшись с Петроградским университетом, я тут же поехал со своим академическим удостоверением из Сормова в Петроград. Должен добавить, что именно в дни ареста моего зятя я был без всяких бумаг, так как уже давно собирался на Украину и оттуда к матери в Крым, и моя младшая сестра выхлопотала для меня заграничный паспорт, им неожиданно воспользовался тогда мой младший брат — офицер, бывший паж, который уехал с моими бумагами, спасаясь от регистрации. Вот почему мне, дабы не возбуждать подозрений, пришлось поехать в Петроград, там я хотел взять украинский паспорт, на который имел лишь то право, что в формуляре отца значилось: «Из потомственных дворян Херсонской губернии».

В Москве же, заехав в Комиссариат путей сообщения и разыскав там формуляр отца, где значилась дата моего рождения, но не место, я попросил дать мне удостоверение, сказав, что родился в Одессе, а не на Урале, как было на самом деле. С такими данными «одессита» и уроженца Херсонской губернии по отцу я стал украинцем и уехал в качестве Георгия Николаевича Михайловского № 2, так как № 1, мой младший брат, проскочил на 10 дней раньше. Беспорядок и отсутствие контроля были таковы, что этого не заметили, тем более что, несмотря на тождество имени, отчества и фамилии, мы были разного подданства: № 1 — советского, № 2 — украинского. В Петрограде я узнал, что родной брат отца с той же фамилией, петербургский домовладелец и миллионер, стал уже польским подданным, сумев доказать польский корень рода. Так в это время русские люди могли превращаться и в украинцев, и в поляков с быстротой и лёгкостью необыкновенной.

В качестве заложников были арестованы многие знакомые и мой двоюродный брат, которого продержали 15 дней и едва не расстреляли. Позже, когда я встретил его в Екатеринославе, он мне рассказывал, как видел в Кронштадте, куда были отвезены арестованные заложники, барки с расстрелянными, которые большевики намеренно проводили днём перед окнами их тюрьмы для острастки заключённых. Россия снова меняла свой лик, и когда я вспоминал в эти сентябрьские дни 1918 г. первые патриархальные времена большевистской революции, аресты нашего ЦК Союза союзов и возможность освобождения за 5 или, самое большее, за 10 тыс. руб., мне это представлялось фантастичным.

Намеренно не повидав в Петрограде никого из комитета ОСМИДа, не побывав и у Нольде, чей прогноз оказался снова ошибочным, я постарался уехать из Петрограда, ставшего в эти дни уже не только мрачным, но и каким-то зловеще пустым. «Вдовствующая столица» весьма заметно обезлюдела, и над ней навис призрак настоящего голода. Я видел это по моим родным, остававшимся в Петрограде и начинавшим голодать. Одна сестра отца, психически больная, умерла не в силах привыкнуть к новым условиям жизни, но и вполне нормальные во всех отношениях коренные петербуржцы подходили к физической и психической черте отчаяния.

Дипломатическое ведомство при Деникине

В «Крымском государстве»

Когда в середине сентября я после усиленных хлопот переехал наконец советскую границу и очутился на Украине, то испытал нечто граничащее с физическими изменениями в организме. Поражало обилие съестных продуктов; проезжая нейтральную полосу между советскими владениями и Украиной, я был изумлён, увидев, как в одной малороссийской деревушке свиньи пожирали высыпанную крестьянами кучу картофеля, того самого картофеля, из шелухи которого в петербургских салонах зимой 1918 г. делали особые сорта печений — «картофельные коржики», как их называли из любезности, на самом деле это был лишь «картофельный мундир». Наконец, белый хлеб и сахар, от которого советская Россия все больше отвыкала, сияли каким-то нестерпимым светом. Набросившись с непривычки после целого года советского режима на белый хлеб и сахар, я на другой день получил к ним отвращение настолько острое, что в течение месяца, к удивлению матери и всей нашей семьи, должен был постепенно привыкать, чтобы не заболеть от этих лакомств. А между тем, сравнивая мою жизнь в советской России с жизнью других, я считал, что не голодаю…

В политическом отношении переход к «новой жизни», которая на самом деле была старой, я могу только сравнить с тем, когда при закате солнца из долины, где уже царит вечерний сумрак, поднимаешься на горы, ещё освещённые незашедшим солнцем. Это ощущение не оставляло меня во всё время белого движения, вплоть до врангелевской эвакуации, когда солнце старой России, его последние лучи исчезли окончательно. И, увы, мне, столько раз испытавшему эти переходы, уже после первого года советской жизни было ясно, что не в человеческих силах остановить этот закат. Вот почему, несмотря на моё участие в белом движении и самое