Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

говорил так, будто восстановление Романовых на немецких штыках дело совершенно решённое, и высказывал мне свои соображения о польском, финляндском и прочих инородческих вопросах, считая по-прежнему, что Брест-Литовский мир явится базой будущих русско-германских отношений. Будущее ему представлялось как постепенное возвышение Германии и — не сразу, по этапам — России до степени величайших мировых держав, которые должны будут низвести Англию и Францию до положения третьестепенных государств. С циничной улыбкой говорил Нольде, что наши «тайные договоры» дали ему блестящий материал для его практических занятий в Политехникуме по истории русской внешней политики и что всё это мечты, о которых пока надо забыть. Наконец, Нольде сказал, что России нужно найти своего Маргиломана и последовать примеру Румынии, вынужденной пойти на сепаратный мир с центральноевропейскими империями[12]. Он жаловался на «отвлечённость» русской интеллигенции, которая никак не может понять всю условность в международной политике словечек «друг» и «враг», на её склонность смотреть на всё с «идеологической» точки зрения.

В связи с его намёком на неудачу того совещания о Брест-Литовском мире, на котором он председательствовал, я заметил, что расхождение с ним по вопросу о германофильской ориентации базируется не на идеологии, а на том, что победа Германии в мировой войне не кажется неминуемой. Между тем при поражении Германии германофильство лишается для России всякого практического смысла. Я напомнил Нольде и слова Козакова (как я узнал впоследствии, такого же мнения держался и наш бывший министр Н.Н. Покровский) о том, что сейчас «германофильская ориентация преждевременна». Козаков ожидал победы союзников, в чём расходился с Нольде (у которого, кстати сказать, он сотрудничал в его журнале), но боялся, что союзники расплатятся с Россией за её «измену» в Брест-Литовске и что положение Германии и России будет тогда до крайности незавидным; что тогда, и только тогда, возможна будет германофильская ориентация России, приемлемая для небольшевиков. В комитете ОСМИДа, который Козаков не раз посещал и после ареста, когда один из наших экспансивных членов воскликнул, что он дал бы себя расстрелять ради того, чтобы Россия попала в положение Индии, под владычество англичан, Козаков его спросил: «А вы в Индии были?» Услышав отрицательный ответ, он улыбнулся: «Вы бы тогда этого не сказали».

Как я упоминал в отчёте о совещании, и Н.Н. Покровский в осторожной форме высказал мысль о «преждевременности» разговоров о германофильской ориентации. Естественно также, что условия для переговоров с Германией в час её победы и в час её поражения различны, а какую степень хищности проявляла побеждающая Германия, видно было по её поведению в Брест-Литовске. На все эти доводы Нольде, словно в ослеплении, возражал: «Преждевременно, преждевременно, а сепаратный мир с Германией при царе не смогли устроить»…

Так менялись люди, не успевавшие за ходом событий и считавшие себя более дальновидными, чем те, в чьих руках была власть. Ведь я-то был свидетелем того, как он высказывал совсем иные взгляды, когда сепаратный мир с Германией был так же неприемлем для Нольде, как и для всех нас, но когда он был фактически возможен. Германофильская деятельность Нольде с осени 1917 г. по лето 1918 г., равно как и его тайный сговор с А.В. Кривошеиным об образовании крупной германофильской монархической и буржуазной партии, была «преждевременна», потому что Германия была на краю краха, и Гинденбург и Мирбах, не желавшие интересоваться возможностью реставрации Романовых «на германских штыках», оказались более дальновидными, чем их русские друзья.

Совершенно неожиданно в конце нашего разговора Нольде вдруг объявил себя «человеконенавистником» — единственный урок, который можно вынести из революции. Показав мне не в первый раз свою папку с приготовленным «Курсом частного международного права», который ему так и не довелось опубликовать, он высказал желание «заняться только наукой, оставив политику». Это все были признаки «новых решений» и невыраженной, быть может, подсознательной «тяги в Европу», которая начинала овладевать всеми культурными русскими людьми, не желавшими ради интересов момента жертвовать своей совестью.

Германофильство Нольде, приспособленчество людей, окончательно попавших под советское ярмо или после впрягшихся в белое движение, словом, та или иная политика нешуточных «контрактов с совестью» была не по плечу многим из тех, кто теоретически был готов на «талейранство». Нольде, несмотря на цинизм его высказываний, так же как и прямодушный до непозволительности Сазонов, не мог подписать фаустовский контракт за счёт России. Его деятельность, какой бы активной она ни была (свидание Нольде и Кривошеина с Мирбахом), была заранее обречена на неудачу, потому что у Нольде не было ленинского экспериментаторского подхода к России. Вот почему и вышедшая впоследствии книга Нольде о Ленине оказалась написанной в антибольшевистском духе.

Для Нольде, как и для очень многих русских интеллигентов, принявших участие в белом движении, несмотря на всю их «эластичность», Россия оставалась Родиной, и, как в истории о Соломоновом суде, они предпочитали, чтобы Россия осталась в большевистских руках, а не была рассечена иностранцами. С уверенностью говорю, если бы Нольде и Кривошеин убедили Мирбаха и германское правительство в необходимости свержения большевиков, то через несколько дней они вышли бы в отставку (как это было с Нольде и Струве в мае 1917 г. в связи с уходом Милюкова) не в силах преодолеть брезгливости по отношению к германским хищникам в эпоху Брест-Литовского мира.

Я ушел от Нольде, мысленно успокоенный, что из его попыток повернуть колесо русской истории ничего не выйдет именно по этим внутренним психологическим причинам. Таков был вывод из всего саботажного движения. Люди, которые впоследствии подняли братоубийственную гражданскую войну, где «русские сражались с русскими» (выражение красноармейца во время гражданской войны, слышанное мною и произнесённое с характерным хвастовством и молодечеством), эти самые люди не могли договориться в кабинете с глазу на глаз с немцами, которые им не доверяли, считая их лучшими патриотами, чем Нольде и Кривошеин хотели казаться. Немцы знали, что только крайне левая фракция русской интеллигенции, а именно те, для кого интернационал стал «анационалом», только те могли предать Россию, надеясь отыграться на другом, т.е. на мировой революции, будто бы неминуемой после мировой войны.

Н.В. Муравьёв и А.В. Сабанин

Через несколько дней я снова уехал в Нижегородскую губернию, в Сормово. Позже я вернулся в Петроград лишь для того, чтобы с ним проститься. В Сормове я пробыл с июня по сентябрь 1918 г., причём здесь мне пришлось впервые для себя лично решать вопрос об отношении к большевикам, уже, так сказать, с семейной точки зрения. Как я писал выше, именно здесь я получил приглашение на советскую дипломатическую службу «как сын Н.Г. Гарина-Михайловского»,