Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

провал, так как Сабанин отнёсся болезненно к своей неудаче и поступил в Министерство иностранных дел по II Департаменту (Консульскому). Позднее, когда я поступил в министерство к Нольде, Сабанин, как я совершенно случайно узнал, отзывался обо мне с абсолютно незаслуженной, явно преувеличенной похвалой («будущий Мартенс…»). Тем не менее он не раз проговаривался мне, что завидует моей возможности совмещать науку с дипломатической службой.

Превосходный чиновник, глубочайший оппортунист в политическом отношении, Сабанин перед самым февральском переворотом был ярым монархистом, а перед Октябрьской революцией — «народным социалистом». Естественно, он с его деловым и оппортунистическим характером должен был страдать от саботажа, и как только мы по постановлению январского общего собрания служащих министерства позволили нашим работникам поступать на советскую службу (не по политической части), он поступил в Министерство путей сообщения, где работал его брат, инженер-путеец. В апреле 1919 г. я встретил Сабанина в Петрограде в этом министерстве. Встреча была неожиданной, мы расцеловались и обрадовались друг другу, так как в 1918–1919 гг. совершенно не встречались. Подобно тому как в прежнее время он работал в дипломатическом ведомстве, Сабанин и теперь одновременно диктовал двум барышням какие-то две разные бумаги, говорил со мною и писал. При этом говорил он совершенно откровенно, но беспрерывной диктовкой писем не давал своим «совбарышням» возможности вникнуть в наш разговор. Называя по имени и отчеству «Сергея Дмитриевича» (Сазонова), который был тогда в Париже, где происходил Версальский конгресс, он отозвался о нём весьма резко, говоря, что он сам (Сазонов) принимает свой «писк» за «голос России». Так же неодобрительно отозвался он и о наших коллегах, лелеющих «бессмысленные мечтания», пародируя знаменитую фразу Николая II к тверскому дворянству[13].

Самый вид Сабанина был уже совсем «советский»: кожаная куртка, высокие кожаные краги. Он приобрёл «защитный вид» и для разнообразия, хотя раньше не носил бороды, теперь отпустил небольшую бородку. Как я потом узнал, Сабанин, бывший лицеист и преображенец, заядлый юдофоб, женился на еврейке. Из разговора с Сабаниным я понял, что он уже готов к переходу в Комиссариат иностранных дел, ему оставалось только переехать в Москву, что он и сделал. Он принял (и до сей поры принимает) самое деятельное участие в советском дипломатическом корпусе, подписывая свои статьи «профессор А.В. Сабанин». Не сомневаюсь, что его ценят, и, как это ни странно, сабанинская мечта о научной карьере по международному праву, не удавшаяся при царском строе, до известной степени осуществилась при большевиках, так как в Комиссариате иностранных дел он совместно со «сменовеховцем» Ключниковым редактирует издание современных международных договоров. Начиная с Версальского договора на обложке рядом с именем Ключникова красуется столь знакомое нам имя «проф. Андрей Сабанин».

Сабанин не играл столь видной роли у нас в министерстве, там международников было немало — барон М.А. Таубе, барон Б.Э. Нольде, А.Н. Мандельштам стояли ему поперёк дороги, но с Ключниковым Сабанин мог быть на равной ноге, в особенности принимая во внимание его исключительную деловитость. Сабанин был также членом комитета ОСМИДа и, не в пример Муравьёву, поступил на советскую службу не сразу и, может быть, не без внутренних колебаний, так как любил дипломатическую карьеру и относился к ней серьёзно, являясь по чиновной части человеком больших способностей. После упомянутой встречи я с Сабаниным не виделся, хотя в эпоху белого движения всё время о нём слышал. В 1920 г. Сабанин на основании своих прежних отношений с нами даже советовал нашим чиновникам, больше того, «убеждал» их служить в советском Комиссариате иностранных дел, а брат его подписал известное обращение к антибольшевистской интеллигенции о прекращении саботажа и возвращении на родину.

Немцы и власть большевиков

Лето 1918 г., проведённое мною в Сормове, было критическим для советской власти. Такие события, как убийство государя и всей царской семьи, убийство Эйхгорна в Киеве и Мирбаха в Москве, попытка левоэсеровского переворота и развал их коалиции с большевиками, наконец, ярославское восстание и террор в августе в связи с каплановским покушением на Ленина — всё это, не говоря о волжском и заволжском движении чехословаков, а также фазе военных неудач Германии на Западном фронте, предвещавших её конечное крушение, свидетельствовало о том, что большевистские узурпаторы были на волосок от гибели.

Ретроспективно мне к концу лета стали понятны и «пробная мобилизация» нашего саботажного ЦК Союза союзов, о которой я писал выше, и зондирование почвы со стороны Нольде, и более тонкое зондирование Покровского в петербургских бюрократических кругах относительно германофильской ориентации на базе Брест-Литовского мира, и вся «деятельность» Нольде — Кривошеина по созданию буржуазно-монархической германофильской если не партии, то группы, достаточно решительной, чтобы взять власть в свои руки, и, наконец, нелепые в той обстановке слухи из крайне правых кругов, будто большевики существуют лишь в качестве ширмы для монархии, и постоянные заманивания саботажных чиновничьих кругов. Всё это в сормовском уединении становилось мне ясным, но если тем не менее большевики в этот момент остались у власти, то практически только потому, что в России в это время источником власти в буквальном смысле слова были немцы, а для немцев были приемлемы лишь большевики, все остальные политические партии либо были антантофильски настроены (от левых эсеров до умеренных правых), либо немцы им не доверяли, как группе Нольде — Кривошеина, несмотря на страстное и нескрываемое желание последних встать у руля России.

Здесь я должен на основании некоторых доверительных высказываний Нольде и других русских, стоявших близко к немцам, отметить одно обстоятельство, проливающее свет на отношение немцев к русским германофилам. Это обстоятельство тогда не составляло секрета, оно открыто и оживлённо комментировалось в петербургских чиновничьих кругах весной и в начале лета 1918 г. Только после убийства Николая II с семьёй я придал ему то значение, которого оно заслуживало. Речь идёт об отношении немцев не к монархии вообще (естественно, монархическая Германия сочувствовала в принципе восстановлению монархии в России), а к Николаю II и в целом к Романовым. Здесь было самое резкое несовпадение их взглядов со взглядами русских германофилов (типа Нольде — Кривошеина или просто балтийских немцев, натерпевшихся за время войны гонений за свои двухсотлетние привилегии).

Русские монархисты-германофилы хотели попросту восстановления на престоле Николая II и уничтожения всех следов Февральской революции, они соглашались и на Брест-Литовский мир, и на союз с немцами в будущем, но в качестве монарха настаивали именно на Николае II не потому, что им была дорога личность последнего царя, но из принципа легитимизма. Николай II уже превратил в своё время манифест от 17 октября 1905 г.