Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

человека, который принял бы его, хотя некоторые из присутствующих, например А.В. Сабанин, впоследствии и пошли на дипломатическую службу к большевикам. Мы не могли не высказаться отрицательно, так как по резолюции последнего общего собрания служащих министерства 19 января 1918 г. не имели права занимать «политические должности», а посольская служба в Берлине была, несомненно, квинтэссенцией большевистской политики. Я, со своей стороны, указал, что мы можем рассматривать предложение Иоффе лишь после отмены названной резолюции, а её нельзя отменить без нового общего собрания всех служащих министерства. Гирс сказал, что это абсолютно невозможно, поскольку если Иоффе сделал нам это предложение, то только в условиях «доверительности», а на собрании, где больше 200 человек, такие предложения не могут обсуждаться, так как Иоффе будет изобличён в «соглашательстве с саботажниками» и всё предложение рухнет. Иоффе обращается с этим предложением к «профессиональным дипломатам» в их комитет, но он может договариваться, если комитет предпочтёт, и с отдельными лицами. Его обращение в комитет объясняется желанием быть «корректным» в отношении этого органа, о деятельности которого им известно в Комиссариате иностранных дел, и они таким образом думают получить «настоящий квалифицированный дипломатический персонал».

Гирс, однако, признал, что ведение переговоров комитета ОСМИДа с Иоффе или с каким-либо иным советским дипломатом невозможно, так как наша организация нелегальная и, следовательно, мы всегда рискуем попасться в лапы советской власти. Он, чувствуя заранее безуспешность попытки Иоффе, считал всё же необходимым довести до сведения комитета это предложение, полученное «из абсолютно надёжного источника». Симптоматичным, во всяком случае, было совпадение во времени предложения Иоффе с «пробной мобилизацией» ЦК Союза союзов, которая имела обратный смысл, т.е. подготовлялась как будто бы на случай свержения большевиков.

Несомненным было и то, что дипломатическая работа большевистской власти только начиналась. Техническая и политическая неудача с конечной капитуляцией большевистских агентов в Брест-Литовске научила их ценить настоящих кадровых дипломатических работников. Поэтому естественным было их стремление привлечь на дипломатическую службу старых чиновников, хотя бы и недавних саботажников. Что представлялось прямо необъяснимым, так это то, что предложение было направлено в комитет ОСМИДа, явно антибольшевистскую организацию, для занятия дипломатических постов в берлинском посольстве, т.е. самом ответственном и опасном для большевиков пункте. Ведь если бы комитет ОСМИДа «поставил» в берлинское посольство своих членов, кто мог бы поручиться, что он не сохранил бы с ними тайную связь? Таким образом дипломатическая подноготная большевистско-германских отношений была бы вскрыта. Иоффе явно этого не боялся, и его предложение по своей смелости граничило с вызовом, ведь он предлагал нам, комитету ОСМИДа, направить чиновника на такой важный пост, как пост советника посольства, т.е. правой руки посла и заместителя на время его отъезда.

Было очевидно, что все имевшиеся у нас сведения касательно советского «безлюдья» получили наглядное доказательство. Комиссариат иностранных дел вынужден был обратиться к чиновникам, в сущности, царского дипломатического ведомства, так как при Временном правительстве, как я отмечал во II части моих записок, изменений в личном составе у нас произошло очень мало, а из крупных чиновников ушёл лишь Нольде, кроме, конечно, А.П. Извольского и С.Д. Сазонова — бывших царских министров — и А.А. Половцова, случайно очутившегося на посту товарища министра при Б.В. Штюрмере, а также Ю.П. Бахметева, посла в Вашингтоне, и Неклюдова, бывшего посланником в Стокгольме. В остальном это был целиком царский дипломатический корпус. И вот теперь, после заключения Брест-Литовского советского мира, царские дипломаты приглашались в Берлин для установления «традиционно дружественных и добрососедских» русско-германских отношений. Была в этом историческая сатира, которую Иоффе не чувствовал, делая нам своё предложение.

Отрицательное решение по этому предмету тем не менее не могло исчерпать вопроса, так как Гирс сказал, что, по имеющимся у него сведениям, Чичерин вообще разыскивал профессиональных дипломатов и в комиссариате даже рассматривался проект их принудительной мобилизации, но потом этот план был отброшен, так как по самому существу своему дипломатическая служба требует конфиденциальности и доверия, а при такой мобилизации советская власть может насадить к себе своих злейших врагов. Поэтому было решено переменить тактику и вместо угроз и принуждения не скупиться на самые заманчивые посулы. И действительно, как видно, Иоффе не скупился. На этот раз по окончании заседания комитета ОСМИДа наши чиновники расходились в очень приподнятом настроении, так как наши враги в нас нуждались, а «пробная мобилизация» при всей своей фантастичности всё же представляла из себя какое-то «шевеление» в антибольшевистских кругах. Перед отъездом в Нижний Новгород я навестил Нольде, который, оказывается, был целиком в курсе последних событий в комитете ОСМИДа.

Недопустимость «контрактов с совестью»

Это было моё последнее свидание с Нольде перед отъездом из Петрограда. (В 1919 г., когда я увидел его опять там же, обстановка и его настроение были совершенно иными.) Нольде был в очень приподнятом и явно оптимистическом состоянии духа. Наши дипломатические новости его интересовали, но к предложению Иоффе он относился скептически. Сам он в берлинском посольстве служить не собирался, место советника посольства было ему мало по служебному рангу, но самое главное — он не скрывал каких-то неопределённых надежд на быстрое изменение политического положения. В то же время он с чрезвычайным вниманием отнёсся к «пробной мобилизации» и похвалил нас с Гирсом за то, что мы так быстро смогли составить схему «реконструкции ведомства». В самом деле, говорил он, международное положение таково, что только чудом большевики могут удержаться.

В апрельских номерах «Речи» в исторических статейках, в которых в обычной для него манере истина искусно подгонялась под нужную политическую тенденцию, Нольде обрисовывал реставрацию Бурбонов и настроение всех тех, кто думал, что после ухода в 1820 г. оккупационных союзных войск Бурбоны будут сметены, объясняя, почему этого не случилось. Не забыл Нольде и Талейрана, в 1814 г. «случайно» оставшегося в Париже и сыгравшего немалую роль при восстановлении Бурбонов. Я имею все основания думать, что Нольде ждал только момента, чтобы обнаружить талейрановскую «эластичность», в отсутствии коей он упрекал и Сазонова, и всю нашу дипломатию, продолжавшую верить в союзников.

Со мной он был откровенен и говорил, что «и на чужих штыках можно сидеть», что это неизбежно для всякого будущего русского правительства, так как самостоятельно никакое национальное правительство не продержится и двух минут. Его вера в победу Германии была так велика, что он предсказывал окончание войны через несколько месяцев и считал большевиков «военным явлением» и следствием нахождения во время войны под ружьём миллионов людей. Большевики, по словам Нольде, нужны будут немцам ещё несколько месяцев, и нам следует быть готовыми «принять большевистское наследство».

Нольде