Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

пробовали узнавать об обстановке через немцев, вернее, тех, кто находился с ними в сношениях. Там намекали на возможность оккупации, но молчали относительно германских планов касательно образования русского правительства. Зато вовсю работали монархисты, которые, не называя имени своего кандидата, усиленно пропагандировали как монархическую идею, так и германофильскую ориентацию. Мы, члены ЦК Союза союзов, были прямо засыпаны всякого рода монархическими инсинуациями и заманчивыми картинами восстановления чинов, орденов и прочих атрибутов русской монархии. Было много людей, раньше скептически относившихся к царскому режиму, но в это время ожидания окончательного исхода брест-литовских переговоров искренне жаждавших и германской оккупации Петрограда, и возвращения монархии.

Появление «спецов»

Несмотря на эти надежды, ликвидация саботажа шла полным ходом. В конце II части моих записок я писал, что, объявляя забастовку 27 октября 1917 г., мы не думали, что забастовочное движение затянется более чем на три недели. Между тем ещё в феврале 1918 г. забастовка далеко не кончилась, а для нашего ведомства, благодаря оговорке о занятии «политических» должностей, она привела к полному прекращению службы. Комитет ОСМИДа, выдавая последний раз жалованье в половинном размере 20 февраля 1918 г., объявил об окончании забастовки в том смысле, что наши чиновники могли с этого времени поступать на советскую службу на нейтральные должности. Здесь я должен упомянуть о том, что, приступая к ликвидации забастовки, ЦК Союза союзов помимо запрещения служить в учреждениях, имеющих политический характер, декретировал и запрещение занимать «комиссарские» должности, хотя бы в нейтральных учреждениях, совершенно справедливо считая, что на высших ступенях советской службы политика неустранима, а мы, ликвидируя саботаж, не намеревались увеличивать кадры активных деятелей большевизма.

Между тем «разбастоваться» было не так легко: во-первых, за время саботажа во многих учреждениях появились новые люди, ничтожное количество большевиков, т.е. партийных людей, а с ними просто всякого рода неудачники, которые были обязаны большевикам своим устройством и фактически солидаризировались с ними; во-вторых, были штрейкбрехеры. Принимая во внимание разнородный социальный состав чиновничества, начиная от сановной бюрократии и кончая мелкими канцелярскими служащими, с одной стороны, и неминуемый отбор удачников и неудачников по службе — с другой, легко понять, что струйка штрейкбрехеров была в каждом Учреждении. После разгона Учредительного собрания некоторые учреждения самовольно вышли из ЦК Союза союзов и, не дожидаясь объявления ликвидации саботажа, в полном составе пошли на работу, чем сохранили почти целиком свои кадры. Чтобы не подрывать своего престижа в чиновничьих кругах, мы вынуждены были сделать bonne mine a mauvais jeu[9] и оправдать их, задним числом разрешив им выйти на работу.

Самым главным противником планомерной ликвидации саботажа было, однако, время. За несколько месяцев советской революции большевики научились неплохо оперировать с государственным аппаратом. Пускай этот аппарат работал прескверно, это было неважно. Важно было другое: постепенно вокруг численно ничтожной партийно-большевистской группы появлялся тоненький вначале, но все утолщавшийся слой «своих людей». Большевики придавали этому гораздо большее значение, чем технически правильному ходу работы государственного аппарата. Нередко они сознательно путали карты, сажая на ответственные места невежественных, но «своих» людей и подчиняя им людей опытных и знающих, которым они не доверяли. При таком порядке вещей начинал вырабатываться новый вид чиновничества, а именно «спецы» — люди технически пригодные, политически малонадёжные, но поставленные в такие условия, при которых они могли быть полезны, но никак не вредны.

Большое значение имела и Февральская революция, успевшая насадить и в чиновничьих кругах своих людей. В огромном числе случаев новые назначения были малоудачны, но теперь, попав в общую саботажную массу, эти люди были каким-то промежуточным элементом в чиновничестве, не имея там корней. Ссылаясь на лояльность в отношении Временного правительства, нигде не проводили различия между кадровым чиновничеством и «мартовскими чиновниками», но фактически разница чувствовалась, и это ещё больше отбрасывало петербургское чиновничество вправо. Но, независимо от тех или иных настроений и запоздалого сожаления о монархии, так некстати безвозвратно исчезнувшей, тяга «на работу» все больше и больше пробивалась наружу, и постепенно правительственные учреждения начали работать.

Ещё одно обстоятельство чрезвычайно упрочило позиции большевиков — перенесение столицы в Москву. Сама мысль об эвакуации правительственных учреждений из Петрограда в Москву была мыслью Временного правительства. Большевики, как и в тысяче других случаев, исполнили лишь то, что Временное правительство по непростительной мягкотелости не успело или не пожелало исполнить. Эвакуация правительственных учреждений в Москву в сочетании с окружением «спецов» своими людьми, а также с душевной капитуляцией тех, кто после саботажа шёл на работу к большевикам, — всё это превращало первоначальный чиновничий хаос в некую новую систему, в которой диктатуру большевиков-партийцев прикрывала видимость государственного аппарата. Подчёркиваю: государственный аппарат большевиков по официальном окончании саботажа нельзя сравнивать с государственным аппаратом прежнего времени или хотя бы Февральской революции. Это был в бюрократическом отношении самый третьесортный Ersatz[10], но большевики предпочитали иметь такой Ersatz, чем сложную машину, которой им было бы невозможно управлять.

Из докладов ЦК Союза союзов в эту эпоху видно, сколь огромную роль в определении поведения большевиков играло опасение, как бы бывшие саботажники, возвратившись на свои места, не стали «надувать» рабоче-крестьянское правительство тысячами им одним известных уловок и увёрток. И в самом деле, государственное невежество большевиков-партийцев было так велико, что в некоторых учреждениях, лучше сохранившихся, были случаи систематического надувательства большевистского начальства. Я говорю здесь только о самых грубых случаях. Позже обе стороны — чиновники-спецы и большевики-партийцы — пригляделись друг к другу, и методы надувательства власти и её контроля стали утонченнее и остроумнее. В начале же совместной работы всё было гораздо проще, патриархальнее, так сказать, и, конечно, неизмеримо анекдотичнее.

Наше дипломатическое ведомство, объявив забастовку 27 октября 1917 г., не могло уже больше «разбастоваться». Мы оказались авангардом саботажного движения, и для нас примирение с большевиками было невозможно. Мы его не желали, находясь в международно-политическом отношении в разных лагерях. Большевики, несмотря на свой задор в брест-литовских переговорах, в конце концов вынуждены были, сказав «а» в германофильской ориентации, проскандировать весь алфавит до конца и капитулировать подписанием Брест-Литовского мира. «Ни мир, ни война», отказ подписать договор и приказ о демобилизации были только прелюдией окончательного большевистско-германского сговора.

После подписания Брест-Литовского мира никаких надежд на германскую оккупацию Петрограда не осталось, и в силу этого планы молниеносного свержения большевиков и образования монархического русского правительства, о котором столько говорилось в январе и феврале 1918 г., теряли всякую почву. Наше дипломатическое ведомство, запретившее своим служащим всякую службу по дипломатической и консульской части, могло только полагаться на ещё далеко не выяснившиеся результаты мировой