Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

правда, отдельные, но характерные мнения, то можно предположить, что, совершись на самом деле германская оккупация и назначь немцы какое угодно небольшевистское правительство, оно было бы встречено с восторгом обывателями Петрограда. Наконец, звучали и прямо монархические нотки. Как всё это было далеко от патриотического негодования, с каким была встречена огромным большинством русской интеллигенции Октябрьская революция! Вопросы патриотизма вставали теперь в совершенно ином освещении. Надо сказать, и позиция союзников, выступавших с хвалебными речами в адрес большевиков, принимавших иногда задиристый тон по отношению к немцам, сильно сбавила накал антантофильских чувств.

Монархический призрак

Ввиду того что возбуждение по поводу якобы предстоящей оккупации немцами Петрограда приняло особенно острые формы в дипломатическом ведомстве, комитет ОСМИДа провёл специальное общее собрание ведомства. Оно состоялось 19 января 1918 г. и началось с доклада князя Н.В. Голицына, где говорилось о том, что инструкциями ЦК Союза союзов предусматривалась близкая ликвидация саботажного движения, при этом момент ликвидации определит комитет ОСМИДа особым циркуляром, который должен был быть вручён каждому члену ОСМИДа, т.е. каждому служащему.

Предлагались на утверждение общего собрания следующие основные положения: 1) в указанный срок саботаж объявлялся оконченным; 2) запрещались возвращение на службу и вообще советская служба в тех отраслях государственного управления, где она принимала политический характер; 3) дипломатическая служба, а также консульская и за границей, и в Центральном ведомстве как имевшая явно политический характер запрещалась на всё время пребывания большевиков у власти. Таким образом, для всех служащих дипломатического ведомства ликвидация саботажа принимала форму перманентного саботажа, т.е. вечного запрещения дипломатической службы у большевиков. Всё, что дозволялось, — это служба в нейтральных учреждениях технического свойства, но при этом на первое время поступать на службу можно было лишь в те учреждения, где саботаж законно прекратился с разрешения ЦК Союза союзов.

Доклад Голицына, произнесённый с обычным для него спокойствием, равнялся, proportions gardees[8], решению, принятому в своё время французским Учредительным собранием о запрещении его членам выставлять свои кандидатуры в Законодательную палату. Это было мужественное решение, соответствовавшее настроению чиновников, но жестокое для отдельных личностей. Закрывалась навсегда дипломатическая карьера при большевиках, и эта резолюция была принята единогласно — так крепки были антибольшевистские настроения в чиновничьих массах. Но что ещё характернее, одним из чиновников было предложено следующее многозначительное дополнение: предлагалось запретить членам ОСМИДа всякую советскую службу. Это вызвало протест со стороны членов комитета, отметивших, что как в императорский период никому, каких бы он ни был убеждений, нельзя было дать себе зарок не служить ни в одном императорском учреждении, точно так и в советский период России, если он продолжится, нельзя будет избежать службы в советских учреждениях. Дополнительная резолюция как слишком радикальная была отвергнута, но всё же характерно, что она ставилась на баллотировку и за неё голосовала группа «непримиримых» саботажников.

После доклада Голицына по уполномочию комитета ОСМИДа я выступил с разъяснением вопроса касательно предстоящей германской оккупации Петрограда, о которой тогда так много говорилось. Начав с предупреждения, что мы имеем дело пока что лишь со слухами, вероятность коих весьма сомнительна, я в кратких словах определил наше положение в оккупированном германскими войсками городе, указав на наш вынужденный нейтралитет в борьбе немцев с большевиками и на принципиальную необходимость окончания в этом случае саботажа против большевиков, которые должны будут тогда исчезнуть. Вместе с тем я указал на опасность положения, если германские власти вздумают образовать нечто вроде русского правительства. В моей речи я прямо сказал, что мы не можем относиться равнодушно к тому, в чьи руки попадёт власть, а власть в этот переходный момент может попасть и в руки «авантюристов, проходимцев и политических шарлатанов». Поэтому нам надо строго следить за этой стороной дела и, соблюдая «товарищескую дисциплину», идти на службу лишь с одобрения комитета ОСМИДа. При этом я настаивал на том, что поскольку по обстоятельствам времени, скорее всего, невозможно будет созвать общее собрание служащих министерства, собрание, состоявшееся сегодня, должно дать carte blanche в этом деле нашему комитету ОСМИДа.

Из моей постановки вопроса, заранее одобренной комитетом ОСМИДа, вытекала по существу диктатура нашего комитета, и никогда ещё ему не давалось таких широких полномочий со стороны общего собрания. Мы подошли к пределу синдикалистско-политических аспираций бастующего петербургского чиновничества. Моя речь, выслушанная с не меньшим вниманием, чем доклад князя Голицына, закончилась проектом резолюции комитета ОСМИДа, который предусматривал ту самую carte blanche, о какой я говорил. Резолюция также была принята единогласно.

По окончании общего собрания, на котором Урусова не было, но где, несомненно, над нами витал его дух, Юдин обратился к комитету: «Составляйте нам правительство!» Через несколько дней после этого, последнего, кстати сказать, общего собрания служащих министерства в Петрограде Н.П. Юдин, один из самых ценных людей нашего министерства, внезапно скончался от заражения крови. У него появилось какое-то гнойное воспаление на ноге, и так как он последнее время недоедал, содержа большую семью, то на ослабленный организм это пустячное поначалу заболевание оказало роковое воздействие. Его смерть по условиям того времени прошла незамеченной, а между тем он вместе с Козаковым вёл всю русскую политику на Дальнем Востоке.

Как ни фантастичны были те полномочия, которые были нам даны, мы, т.е. члены комитета ОСМИДа, отнеслись к ним с серьёзностью, вызываемой если не объективным положением вещей, то взбудораженным состоянием петербургского обывателя. Не было сомнения, что некоторые политические группировки только и ждали германской оккупации Петрограда, чтобы проявить себя. Я говорю здесь о правых, в частности о крайне правых.

Вообще говоря, после Учредительного собрания, когда в широких кругах петроградского чиновничества и русской интеллигенции исчезла вера в чудодейственную силу лозунгов демократического характера, психологически почва была расчищена для правых партий, о которых было так мало слышно не только при Временном правительстве, но и в первые дни и недели Октябрьской революции. Монархический призрак, который, казалось бы, исчез под февральскими лучами, снова ожил после злоключений, вызванных демократическими и социалистическими экспериментами как при Временном, так и при большевистском правительстве. Надвигающаяся германская оккупация придавала этому монархическому призраку традиционно уютный германофильский оттенок, не говорилось о монархии вообще, а говорилось о Романовых, которые одни только и могут заключить «настоящий» мир с Германией. Опустошённая и усталая душа петербургского чиновника, терявшегося в серой дезертирской толпе солдат и матросов, днём шатавшихся по улицам, а вечера проводивших на танцульках или постреливавших (я помню, что ни в один вечер зимой и весной 1918 г. я не возвращался домой, не слыша отдалённых звуков ружейных выстрелов), жаждала возвращения к старому.

Очень осторожно мы