Моя императрица - Николай Павлович Иванников

Забегая вперед, скажу, что тщетно все это оказалось. Не желал Федька ничему обучаться, ему и своего природного дара оказалось вполне достаточно. Плюнул тогда на это дело Петр Андреевич, а Федьку поселил на съемной квартире в доме купца Гречихина. И передал его в помощь молодым магам — неофитам и аспирантам — для всякого рода перемещений по государству Российскому, когда у тех появлялись дела, не требующие отлагательств. Федьку он на довольствие поставил, а пить горькую запретил под страхом обращения в жабу.

Вот только, кажись, Федька не очень-то испугался, потому как все равно продолжал пить безбожно. Другой бы помер давно, а этот ничего — дышит еще. Правда, обязанности свои исполняет исправно, тут на него жаловаться грех…

Поднялся я, значит, на второй этаж по скрипучей лестнице, перила которой были до того разболтанными, что, казалось, вот-вот отвалятся. Нашел дверь, на которой белой краской было нарисовано цифрами «двенадцать», и толкнул ее без стука.

Оказалось, не заперто. Я шагнул через порог и едва не напоролся животом на выставленный передо мной нож.

Глава 12

Дела государственные, ценой в чарку водки

— Ну все, тварь, конец тебе пришел! — зловещим шепотом сказал Федька и размахнулся хорошенько, чтобы покончить со мной одним ударом.

Честное слово, я едва увернулся. Нож самым своим острием зацепил мой нарядный мундир камер-юнкера, царапнул по золотой петлице. Не окажись я таким расторопным, то запорол бы меня Федька, как есть запорол бы. А когда проспался и сообразил бы, что натворил лишнего, то открыл бы «тайную тропу» куда-нибудь в дальние дали, где не ступала нога человека, да забросил бы туда мое бездыханное тело. И поминай как звали!

Но все сложилось как нельзя лучше. Я отпрянул, одной рукой отвел от себя нож в сторону, а второй отвесил ему звонкую оплеуху.

— Федор, мать твою, Галкин! — вскричал я. — Очнись, окаянный! Не признал меня, что ли?

Да что уж тут спрашивать — и без того понятно, что не признал. В таком состоянии, в каком он сейчас находился, он вообще никого не признал бы. И мать родную. Хотя, сомнительно, что мать вообще у Федьки была. Сильно вероятно, что народился он от какой-нибудь гадюки, да был подброшен людям на воспитание.

А Федька глаза свои, водкой залитые, таращит на меня и снова ножом машет, не собирается к себе никого подпускать. Ну ладно, Феденька, ты сам напросился! Не я это начал.

Плюнув в ладонь и сжав кулак покрепче, я дождался, пока Федька снова кинется на меня, выставив перед собой нож. А потом, увернувшись от клинка, врезал пьянице прямо в скулу, использовав против него его же напор.

Феденьку даже вверх подбросило, такой силы получился удар. В первый момент я испугался, что пришиб его насмерть, и теперь мне придется менять свой план на корню. Но нет, не пришиб. Не будь он пьяным, то может быть и помер бы зараз, а так только рухнул на табурет, расколотив его вдребезги, и сразу же застонал, закряхтел, как будто протрезвился вмиг.

— Алешка? Сумароков? Ты что ли, медведь проклятый⁈

Признал, все-таки! Значит, и впрямь хмель с него слетел от боли. Уж не знаю только надолго ли. А мне он сегодня нужен трезвый. Во всяком случае, вменяемый…

— Я, Феденька, я. Ты меня чуть не зарезал совсем, ножиком своим! Прекращал бы ты это. Нажалуюсь я Петру Андреевичу, что ты с водкой дружен остался, так вмиг он тебя жабой обернет. Будешь квакать под колодцем, да мух языком ловить.

— Ой, не пугай меня, Алексей Федорович! — поморщившись отвечал мне Федька, продолжая лежать, не шевелясь, на обломках табурета. — Лучше помоги мне подняться на ноги, а то мне кажется, что ножка от табурета мне в спину воткнулась.

Я помог ему встать и осмотрел спину на всякий случай, на предмет отсутствия в ней всяких посторонних предметов. Да нет, ничего там не торчало, даже крови не был. Только морду у Федьки слегка перекосило, да и то я не был уверен до конца, что виной тому был мой кулак. Так и от пьянства перекосить может.

Я отобрал у Федьки нож, который он до сих пор сжимал в кулаке, и забросил его в самый темный угол комнаты. А Федьку осмотрел внимательно, охлопал по щекам, да по лбу стукнул, потому как не очень остался доволен осмотром.

— Не нравишься ты мне, Федор, ох не нравишься! Что у тебя с лицом?

— А что с лицом? — удивился Федька.

Покачиваясь, он подошел к стене у двери, где висело небольшое зеркальце, и осмотрел себя в него внимательно.

— Что не так, Алексей Федорович? Морду — так это ты мне помял. А что кровь потекла, так это хорошо, синяка не будет, значит.

— Да бог с ним, с синяком! — воскликнул я. — Ты ведь на жабу стал похож! Приглядись внимательно! Не таким ты был раньше! Я тебя редко вижу, потому мне и заметнее… Вылитый жаб. Лицо какое-то приплюснутое стало, рот до ушей, зеленый весь какой-то… Смотреть противно!

Федька глянул на меня испуганно, сорвал со стены зеркальце и стал рассматривать себя в него со всех сторон. Даже к окну подбежал, чтобы света побольше было.

Потом поднял на меня испуганные глаза.

— Вот ирод! — сказал он возмущенно.

— Вот-те на! — я раскинул руки в стороны. — Я-то тут причем⁈ Я тебя только лишь год назад в доме у Петра Андреевича видел, когда он нас знакомил. А больше мы и не встречались никогда! Ничего я с твоей рожей не делал! А что в харю кулаком сунул, так то за дело — нечего на людей с ножиками бросаться…

— Да я не про тебя! — отмахнулся Федор. — Граф Петр Андреевич — вот кто ирод проклятый! Уж грозил он мне, что в жабу превратит, если я водку пить не перестану — вот и превратил! Еще немного, и я квакать зачну! Вообще на человека походить перестану!

Видно было, что Федька испугался сильно. С лица совсем сошел, кожа еще пуще позеленела, а губы затряслись, как будто он вот-вот собирался расплакаться. Он отбросил зеркальце на стоящую у стены справа лежанку, заваленную каким-то тряпьем, и запустил пальцы себе в волосы, как будто рвать их собрался. Но рвать не стал, а так и замер с пальцами